Камен Калчев - Двое в новом городе

— Да, у нашего квартала большое будущее. И квартиры отличные.

— Я сегодня видел.

— Прекрасно! А где?

Я рассказал про Лачку. Она сначала никак не могла припомнить, кто это такой, но когда я пояснил, что он заведует закусочной, сразу вспомнила. Заметила, что живет неподалеку от него, но в подробности вдаваться не стала. А когда я попробовал его хвалить, ее странное молчание меня несколько озадачило.

— Он, видно, человек трудолюбивый, — сказал я. — Своими руками построил отличный дом. Это ведь непросто. Очень трудолюбивый.

— Да, — ответила она. — Этот трудолюбивый человек получил последнее предупреждение за свою «деятельность» в закусочной.

— Да что ты! Просто не верится.

— Отчего же? Старается человек… как все мошенники.

Виолета открыла сумочку, чтобы достать платок. Я снова ощутил давно знакомый мне аромат ее духов, и это было очень приятно. Она вытерла свой вздернутый носик, сердито глядя прямо перед собой. «С чего она так разозлилась?» — подумал я, а вслух сказал:

— А ты все такая же идеалистка, как и прежде.

— Куда там!

— Серьезно.

— Нет, я стала хуже. Злая. — Она запихнула платок обратно в сумочку, щелкнула замком, словно хотела кому-то отомстить. — Люди меня сделали злой.

Мы снова помолчали. Я боялся продолжать разговор — кто знает, чем это обернется. К тому же мы приближались к железному мосту, а от него до центра города рукой подать.

— Можешь остановиться на площади, перед самым заводом?

— Где пожелаешь, — ответил я.

Виолета, видно, почувствовала, сколько доброжелательности я постарался вложить в эти два коротких слова. Во всяком случае, она улыбнулась, настроение у нее снова поднялось. Это было заметно хотя бы по тому, с каким интересом смотрела она сквозь стекло кабины.

Обогнув театр, я погнал машину к заводу. Весь остаток пути мы не проронили ни слова, как будто высказали все, что можно было сказать.

На площади перед заводом светло, хоть иголки собирай. Я спросил:

— Что это тут за торжество?

— Литературный вечер, в память об одном поэте. Приходи! Будет интересно. Вечер начнется через час.

Я затормозил точно перед входом в клуб, где она и просила. Постарался. «Спасибо!» — сказала Виолета, вылезая из машины. Не забыла она и поблагодарить за рекомендацию, которую я ей дал.

— Я уже перешла работать в заводскую библиотеку, — сказала она, — теперь будем видеться чаще.

— Конечно, Виолета.

— А сегодня вечером тебе бы не повредило послушать стихи. Или ты по-прежнему ненавидишь поэзию?

— Пожалуйста, не говори так.

— Да чего уж, я ведь знаю.

Она повернулась и победно простучала каблучками к ярко освещенному подъезду.

И вот через час я оказался на литературном вечере. Партер и оба балкона были переполнены. Люди у нас любят литературно-музыкальные концерты. К тому же в конце обещали показать кино.

Не без смущения вошел я в зал: с ярко освещенной сцены уже читали доклад. За столом рядом с кафедрой со смиренным видом расположился президиум. На заднике сцены висел портрет поэта, выполненный углем. Скорее всего, работа нашего заводского художника. Портрет обрамляли лавровые ветки.

Какая-то женщина в синем халате, вероятно распорядительница, провела меня в первый ряд, где обычно оставляют места для официальных лиц. Я еще больше смутился от этого внимания, тем более что из ближайших рядов меня разглядывали с откровенным любопытством. Лишь усевшись, я немного успокоился и тут обнаружил, что в президиуме находится моя бывшая супруга, бригадир Иванчев, Драго и Гергана. Докладчик, незнакомый мне паренек с буйной шевелюрой и, судя по всему, близорукий, читал, уткнув нос в исписанные листки. Ему явно мешала лампа, светившая прямо в лицо. Он назвал самоубийство поэта знамением времени, в которое тот жил. Так, значит, поэт не умер, а покончил с собой? Это меня очень заинтересовало. Я стал вслушиваться в то, что говорил докладчик. И чем дальше слушал, тем становилось интереснее, потому что паренек начал цитировать стихи поэта. Я невольно ловил их, словно мячи, которые мне подбрасывали со сцены. Стихи западали в душу — казалось, они относятся непосредственно ко мне.

Мне очень хотелось понять причину душевных терзаний поэта, мой интерес к нему рос, казалось, я познавал самого себя. Почему он покончил с собой? Я вдруг почувствовал, что меня подавляет этот огромный зал, наполненный людьми, которые пришли услышать правду. В чем она, эта правда?.. Жил на свете юноша, обуреваемый жаждой подвигов и славы.

Я не все понимал из того, что говорилось со сцены, а еще труднее было согласиться с толкованием стихов, которое давал докладчик. Он, видно, любил поэта, но вроде бы не решался сказать всего, что знал о нем. Он рассказывал о родном селе поэта, о ватнике, в котором тот приехал строить наш город, о воспетых им лесах новостроек… Говорил о могиле поэта, о поросшем травой одиноком кургане, мимо которого бегут по равнине поезда… Дымят трубы, встает над землей солнце, к нему тянется трава — поэт живет. Я все больше и больше погружался в свое одиночество, которое и прежде смутно ощущал, но никогда не принимал близко сердцу. А вот сейчас словно бы ворвался кто-то мне в душу и бросил упрек, что я многое загубил в собственной жизни своим равнодушием и безразличием.

Я прикинул по годам и понял, что поэт — мой ровесник. Мечты и печали, стремление бороться — все это было общим для нашего поколения. Человеку вообще свойственно грустить, ощущать неудовлетворенность самим собой. Но почему он, мой ровесник, так поспешил? Мне захотелось увидеть его рядом, в соседнем кресле, я похлопал бы его по плечу, но это невозможно: он уже в могиле, укрыт холодной землей, так что с ним не поспоришь, не упрекнешь в излишней поспешности. В конце концов, разве у меня не было оснований сделать то же самое? Слезы подступают к глазам — моим бесстрастным глазам. Кого я оплакиваю? Мертвого? Или живых, затянутых водоворотом дней и событий? Неужели нас до такой степени ослепили собственные подвиги, что мы перестали замечать ослабевших, вынужденных покидать наши ряды?