Камен Калчев - Двое в новом городе

Домик одноэтажный, окна изнутри завешены газетами, чтобы не выгорала мебель. Сбоку от дома видна еще пристройка и водопроводная колонка. За колонкой огород: фасоль, чеснок, огурцы, редиска… Часть двора отгорожена проволочной сеткой, за ней пищат цыплята. Мне пришла на память народная песня: «То мне мило, мило и дорого, что весна с собою несет…» Я гляжу вокруг и словно бы впитываю зов земли. Хочется жить и жить. Этот цыплячий писк взволновал меня до слез — ведь и я уроженец села.

Мой будущий хозяин уже моет руки под краном. Он, конечно, узнал меня, но все еще притворяется, будто не помнит того скандала в закусочной. Я ловлю на себе его подозрительный взгляд. Только высокая плата за комнату сможет его успокоить.

Мы устроились на скамье возле колонки и повели серьезный разговор. Дело известное — квартир нет, жилья не хватает. Везде и всюду так. Можно снимать, никто против этого не возражает, было бы где снимать. Найти непросто. Он вот потратил уйму денег, пока выстроил этот домик. И сейчас много денег идет. Взять хотя бы цемент — немалого стоит, да и свободно его не купишь. Трудолюбие требует вознаграждения. А ведь как было в свое время?.. Он слегка приоткрыл завесу над своим прошлым. Передо мной кельнер. София, сорок первый, сорок второй, сорок третий годы. Был ли я в Софии? Что за вопрос — София для меня словно родной город. Часами мог бы рассказывать ему о Софии. Он оживляется, в голосе его волнение.

— Извиняюсь, — говорит он, — в Софии я был кельнером. Ресторан «Болгария». Три тысячи в месяц, да еще десять процентов с выручки, да прибавь чаевые, они тогда не были под запретом. Вот это зарплата!

— Да, конечно.

— Поднакопил я тогда кое-что, но меня мобилизовали на турецкую границу, потом послали в Драму и Кавалу, потом на Тасос. Короче, плакали мои денежки.

— Н-да.

— А после войны снова борьба… Цыплят вот развожу. Месяц назад купил. Принес из инкубатора сорок две штуки — одного цыпленка ребятишки подшибли, двое сами собой померли, а еще двое исчезли без следа, наверное, их ласка сожрала, у соседей она тоже безобразничает. Вот и осталось тридцать семь цыплят.

— Н-да.

— Красненьких на откорм пущу, а белые пусть несутся. Показать тебе курятник? У меня десяток леггорнов, несутся хорошо.

— Доходы у вас, видно, приличные.

— Я заведую закусочной, но там все поступает по разнарядке… А как это Гюзелев попался?

— Какой Гюзелев?

— Вот тебе на! Ты ведь у него в общежитии живешь. Весь город говорит о Гюзелеве.

— Вы, наверное, имеете в виду Масларского?

— Нет, Гюзелева!.. Комендант общежития. Карлик!

— Ах да, припоминаю. — Я вздохнул. — Болтают всякое. Наверное, его оклеветали.

— В наше время такие номера не проходят.

— Почему не проходят?

— После этих перемен в партии…

— Ну, значит, Гюзелев действительно виноват. А вы его хорошо знаете?

— С такими дружбы не вожу.

— Почему?

— У меня свои правила. Я домосед. Не люблю разгульной жизни и всего прочего.

— Браво!

— Почему же «браво»?

Цыплята пищат не переставая. Он окликает кого-то по имени, из пристройки медленно выходит, точнее, выползает женщина, в руках у нее бадья с отрубями и мелко нарезанной лебедой. Фартук повязан неловко, вздернут на большом животе. Впрочем, на беременную она не похожа. Вся какая-то рыхлая, с отекшими ногами. Идет, будто на ходу спит.

— Супруга, — объясняет мой будущий хозяин. — Брось им чего-нибудь, — обращается он к жене, — в ушах от их писка звенит… Да, Гюзелев спихнул мне в прошлом году пару кадок брынзы, еле я с ней разделался. Но в нынешнем году номер не прошел. Я человек честный, мне махинации ни к чему. Даже и не взглянул.

— На кого, на Гюзелева?

— Нет, на брынзу…

Помолчали. Я решаю перевести разговор на другое. Хвалю его дом, дескать, он мне очень нравится.

— Скромный.

— Почему скромный?

— Мешают типы вроде Гюзелева. Все время приходится быть начеку. Вот и вчера опять нагрянула ревизия. Не дают спокойно жить и работать. Нынче у меня выходной, дай, думаю, площадку закончу.

— Сам все делаешь?

— С женой и сыновьями, они у меня в строительном техникуме. Один даже отличник… Да, заботы, хлопоты… Гюзелева повесить мало. Когда будут его судить?

— Этого никто не знает.

— Жалко.

— Что жалко?

— Да вроде бы нечего тянуть.

— А может, сеть большая. Пока-то всю по ниточке переберут…

— Какая сеть?

— Спекулянтов.

— В наше время нет спекулянтов. А если и есть, то единицы.

Женщина возвращается с пустой бадьей. Цыплята больше не пищат. На землю опускаются вечерние сумерки, розовые блики исчезли. Становится прохладно. Дымы химкомбината стелются над рекой. Потянул ветерок, и сразу запахло серой. Мы, здешние жители, к этому уже привыкли. Мой будущий хозяин велит жене поднести нам по стопке ракии. Я отказался — нельзя, за рулем. Тогда меня угощают малиновым сиропом. Я пью сироп, стараясь не глядеть на женщину, которая сидит на низком трехногом табурете у двери в пристройку.

— У нее сонная болезнь, — сообщает хозяин, глотнув ракии. — А я вот мучаюсь от бессонницы. Надо же, две такие противоположности. И то, и это плохо. Хоть она и жена мне, но, извиняюсь, полная развалина… А ведь была красавицей. Вот она, жизнь-то… Ну, как сироп, нравится?

— Отличный.

— Она готовила. Мастерица на все руки. Но спит, постоянно спит. Гляди-ка, и сейчас засыпает… Пошла как-то цыплят кормить и заснула, там я ее и нашел. А я, наоборот! Ночи напролет глаз не сомкну. Эх, жизнь!.. Беспокойный я, все меня тревожит… А ее ничего не трогает. Вот в чем разница между нами… Ганка! А, Ганка! — кричит он. — Принеси еще стакан сиропа. Гостю очень понравился. Ну, принеси, моя хорошая!

Женщина вздрагивает, с любопытством глядит на меня. Одета она в платье из дешевенького ситца. Лицо опухшее, подбородок провис. Этот кельнер за долгие годы превратил ее в старую, изношенную тряпку. Мне стало жаль женщину, и я предложил ей присоединиться к нам. Он по-своему истолковал мою любезность — поспешил отослать ее в пристройку, там, дескать, гора немытых тарелок. Вот так и не удалось мне проявить внимание к этому забитому существу. Она ушла, а энтузиаст-обыватель продолжал плакаться на жизнь и угощать меня сиропом.

— Война сглотнула восемьдесят косых. При обмене денег — еще сто двадцать. За пятнадцать лет двести тысяч как корова языком слизнула. Да и все последние перемены тоже обошлись мне в копеечку. Понятно теперь, почему я только при одном этаже? Но я не жалуюсь. Никогда не жаловался.

Он поднял обе руки.

— Пока они есть, не пропаду.

— Голова тоже нужна, — говорю я.

— Ну, это само собой. Слава богу, котелок у меня варит.

— А вот Гюзелеву ее явно не хватает.

— Гюзелев форсун.