Камен Калчев - Двое в новом городе

Что там ни говори, в жизни многое переменилось с тех пор. Прежде всего люди стали умней. Об этом можно судить по той сдержанности, с какой они оценивают собственные достижения. Ведь раньше как было? Выкопаем канаву, а трезвону на весь мир. То же самое и с любовью: подарят нам, положим, алую розу, и мы уж готовы — воображаем, что по уши влюблены, начинаются ахи да охи, цитаты из художественной литературы. А таким девушкам, как моя бывшая жена (ей тогда было восемнадцать) только попадись в руки роман, они тебя не оставят в покое. Угораздило же меня дать ей «Мужество» Кетлинской. Боже, как посыпались от нее письма с вопросительными да восклицательными знаками — завалила прямо. И хоть был я влюблен в другую, которая, кстати, с прохладцей относилась к моим подвигам, восклицательные знаки постепенно сделали свое дело. Невольно я стал привыкать к письмам Виолеты, на пятое ответил сам. И со мною было кончено.

Сейчас, как я слыхал, бывшая моя супруга работает в районной библиотеке. Устроилась туда недавно, но рвется поближе к рабочему классу. Видно, художественная литература делает свое дело. Только теперь мне не двадцать пять. Хватит! Как я ни одинок, как ни муторно у меня на душе, а к прошлому возврата не будет. С головой уйду в работу. Сосредоточусь на будущем. Оно, я уверен, прекрасно. Взять хотя бы перемены, которые коснулись меня, — мне вернули партбилет, восстановили во всех правах, которых лишили десять лет назад. Даже предлагают вернуться на организаторскую работу. Конечно, политикой я всегда занимался с охотой, но чтобы снова стать партийным работником, как прежде, — это вряд ли. Не хочу. Причин тому много; потом, при случае, я их вам назову. Я доволен своей новой профессией. Она успокаивает нервы. Я в постоянном движении, а это очень важно — чтобы не пропасть, не исчезнуть. Смена мест, людей, пейзажа за окном, мыслей — все это успокаивает. Я очень доволен, что выбрал именно эту профессию. Меня бросает в дрожь от малейшего намека на то, чтобы сменить ее. Нет, я не вернусь к тому, чем некогда был. То — совсем другая жизнь. Я влюблен в баранку и не выпущу ее из рук.

Десять лет прошло, как мы расстались, а эта женщина все еще в состоянии меня растревожить! Ярости моей нет границ. Думал ли я, что такое возможно? Все мое существо противится этому. Мне бы следовало вернуть конфеты вместе с коробкой и красной бумагой, в которую они были завернуты. Но кому? Кому вернуть? Она ведь не написала на посылке своего имени. Понадеялась на мою дурацкую интуицию и не ошиблась.

Далеко за полдень я прибыл на автобазу, выполнив и перевыполнив свою норму. Устал, конечно, и проголодался. Столовка была уже закрыта, и пришлось довольствоваться колбасой с хлебом, пока с моей машины сгружали железяки. Я пристроился на пустой бочке из-под бензина, вокруг суетились люди, но слова их не доходили до меня. Усталый, погруженный в свои мысли, я с удовольствием уписывал колбасу и белый хлеб, которые мне принесли из буфета. И еще мне было приятно оттого, что я нахожусь именно здесь, где всего в сотне шагов от меня возвышаются огромные башни-градирни, шум воды в них смешивается с гулом кислородного цеха. Дальше, за кранами и опорами электролинии, проглядывали красные кирпичные стены суперфосфатного и серного цехов. Из высоченной трубы тянулась ядовито-желтая струя дыма, ветер подхватывал ее, нес над химическим комбинатом. Я еще не разделался с едой, когда подсобники закончили разгрузку. Кто-то сказал у меня за спиной:

— Надо бы это вывезти…

Я понял, что речь идет о суперфосфате, — бумажные мешки с ним громоздились тут же, под открытым небом, — и сказал:

— Ладно, грузите!

И они принялись грузить. А я сидел в сторонке, доканчивая свой обед, и сознание того, что через полчаса снова буду в пути, право, же, доставляло мне радость. Люблю ездить. Не люблю сидеть на одном месте. А на автобазе думают, будто я только ради денег вкалываю.

Конечно, деньги мне не безразличны. Отмахав сверх положенной нормы, — скрывать не буду, — я беру карандаш и прикидываю, сколько получу в конце месяца. Нынче вот получка будет явно больше, чем у бригадира Иванчева, и это тешит мою гордость, даром что слава давно уже меня не волнует. Ни к чему мне теперь аплодисменты, приветственные адреса. Я человек без дома, без жены, без детей. Есть у меня один-единственный расхожий костюм, старые туристские ботинки, послуживший на своем веку макинтош, купленный еще в 1951 году, а уж вылинявшая зеленая куртка — та вообще была свидетельницей нелегальных студенческих сходок, которые мы устраивали до Девятого сентября [1] Имеется в виду 9 сентября 1944 года — день освобождения Болгарии от фашизма. . Учился я в Свободном университете (сейчас это звучит, как «Французская революция», хотя там хватало всякой нечисти и мракобесов!). В университете, которому было отдано два с половиной года и который пришлось бросить, потому что накопились «хвосты», я кое-чему научился, и это помогает мне теперь строить личные расчеты. Думаю, мне понадобится самое малое полгода, чтобы встать на ноги. Неприятно, конечно, что пока приходится рассчитывать лишь на койку в заводском общежитии, но делать нечего — жилищный кризис! Иногда спрашиваю себя: для того ли мы строили этот город? И чувствую, что не прав: понастроили много, но ведь нынче время великого переселения — село двинулось в город…

Я здесь пока новичок, почти ни с кем толком не знаком, если не считать уборщицы с автобазы, тети Златы, и ее мужа Драго, который разъезжает на электрокаре по заводскому двору. Да еще коменданта общежития Гюзелева — с ним-то я познакомился прежде всего. Низенький такой, любит напускать на себя строгий вид. Его называют Карликом, а некоторые почему-то величают Маршалом. Есть у него канцелярия, в ней телефон, регистрационная книга, кипа квитанций, печать, стеклянная чернильница и пресс-папье. Хотя канцелярия чаще всего заперта, что меня вообще-то мало касается, — присутствие коменданта все равно ощутимо. Поэтому я весьма осторожен, особенно когда прохожу мимо канцелярии. Даже запертая, она внушает страх! Такое же смущение вызывает у меня униформа. Отец мой был дорожным сторожем и, сколько я помню, всегда носил старые офицерские галифе и фуражки, чем очень гордился, словно был не заурядный деревенский будочник, а офицер штаба при местном гарнизоне, откуда кстати, и получал галифе и фуражки. Ими он мог испугать разве что ребятишек-пастушат. Ваш покорный слуга это и в грош не ставил. Злили только его постоянные упреки: почему, мол, я не подался в чиновники. А я, судя по всему, пошел в мать. Жаль, рано она умерла. Погибла. Несчастный случай… Работала в госхозе на молотилке, подавала снопы в барабан — ее и затянуло ремнями. С той поры я еще больше отошел от отца. Он не очень горевал о маме. Женился во второй раз, а через десяток лет опять овдовел. Сейчас он пенсионер, живет у моего брата, в селе. Мы настолько отвыкли друг от друга, что когда я однажды случайно встретил его на улице, кажется, в Софии, чуть было не прошел мимо. Он, слава богу, здоров. Расхаживает с палочкой по селу и читает другим пенсионерам газету, которую каждый день получает по почте.