Камен Калчев - Двое в новом городе

В те годы жизнь на селе была сложная, напряженная. Партинструкторам, от которых околийский комитет изо дня в день все требовал чего-нибудь и требовал, приходилось не сладко. Я тоже состоял в инструкторах, правда по молодежной линии, но работа эта была не легче, чем у партинструкторов.

Я уже упоминал, что какое-то время проработал в госхозе. Этого оказалось достаточно, чтобы начальство решило, будто я разбираюсь в сельском хозяйстве, тем более, что сам я родом из села, — короче, меня решили бросить на коллективизацию. Впрочем, у нас тогда не говорили ни о коллективизации, ни о колхозах. Говорилось о трудовых кооперативных земледельческих хозяйствах. Я выучил назубок «Примерный устав» и старался соблюдать «принцип добровольности». Много в нашей жизни разных принципов, рассуждал я тогда наедине с собой, только очень уж мы тычем ими в глаза людям, видно, сами не убеждены в их положительных результатах. Лично я, например, вовсе не считал, что «принцип добровольности» побудит крестьян вступать в ТКЗХ. Поэтому и высказался на одном совещании: дескать, «надо прибегнуть к диктатуре пролетариата». Кое-кого это мое высказывание просто-напросто рассмешило, но вот секретаря по агитации и пропаганде, обучавшего нас, как убеждать народ, задело за живое. И он сделал из этого весьма неожиданные выводы — обвинил меня почему-то в капитуляции перед мелкобуржуазной стихией. Я опять взял слово, стал говорить о том, что наш крестьянин еще не созрел для коллективной жизни, а потому нам ни за что не добиться процента коллективизации, который спустил околийский комитет, если мы не «прибегнем к диктатуре пролетариата». Коллеги мои опять рассмеялись. Это меня очень обидело. В чем дело, ведь надо быть откровенным? Лицемерие не пристало коммунистам. И я обрушился на лицемерие.

Сколько я так воевал, не помню, только мне потом заявили, что я не в ладах с терминологией. Мол, нельзя говорить «яловые коровы», а надо по-другому, поделикатнее, и не «разнарядка», а «государственные поставки», ну и так далее. Одним словом, на том собрании я был объявлен капитулянтом. И поскольку от растерянности я больше слова не мог выговорить, а физиономия у меня, когда я молчу, самая что ни на есть «вызывающая», то всем стало ясно, что я виноват. Начали разбираться. Оказалось, что и в прошлом, до революции, когда я сидел в тюрьме, я тоже позволял себе кое-какие высказывания. Снежный ком подозрений рос, превращаясь в лавину. Спустя месяц меня уволили из госхоза, исключили из партии и послали, как говорится, «на низовку», в авторемонтную мастерскую, где я научился слесарить и получил водительские права. Техника мне пришлась по душе, я быстро освоился на новом месте. Может, и пошел бы здесь в гору, не случись в мастерской пожара. Подозрение сразу же пало на меня. Припомнили и «яловых коров», и «разнарядку», и исключение из партии. Я прямо счет потерял, сколько раз пришлось писать автобиографию. Я решил молчать, ну, а поскольку физиономия моя… Дело кончилось тем, что меня услали в места не столь отдаленные, где все работают и молчат. Тогда-то жена развелась со мной «по соображениям целесообразности», что, впрочем, случается и в других семьях.

И вот теперь мне снова предстоит писать автобиографию. Где взять силы выдержать все это? Пойду и скажу им: «Может хватит заниматься моей персоной?»

Поставив машину во дворе автобазы, я предупредил бригадира Иванчева, что иду в завком. Он глянул на меня с подозрением. Чтобы рассеять его подозрение, я добавил:

— Скоро вернусь. Чего-то им там приспичило.

Иванчев скептически усмехнулся.

— Чего ухмыляешься? — со злостью спросил я.

Эх, не стоило разговаривать с ним в подобном тоне! Как-никак он мой начальник. И на автобазе я совсем недавно.

— И не думал ухмыляться, — ответил он. — А вот ты почему такой взвинченный?

— Вовсе нет.

— Не похоже.

— Что ты этим хочешь сказать?!

— Да ничего.

Я промолчал, чтобы не злить его. Впрочем, он, кажется, уже разозлился, потому что подошел ко мне вплотную и заявил:

— График надо бы соблюдать… Все остальное не так существенно.

В его словах мне почудился намек: «Ты, мол, законы не соблюдаешь» или что-нибудь в том же роде. Я громко расхохотался, словно услышанная глупость бог весть как развеселила меня, и отвернулся, чтобы не дать ему продолжить разговор, а потом зашагал к административному корпусу, где находился завком.

От автобазы до дирекции путь недлинный, но все же достаточный, чтобы успеть показать, что ты в грош не ставишь мнение всяких там начальников. У меня походка самоуверенного человека, а что сердце бешено колотится от волнения, то этого ведь никому не видно.

Иду и думаю о прошлом, с которым никак не могу разделаться. Пересекаю площадку перед зданием и направляюсь к главному входу. Держась за гладкие перила, поднимаюсь по мраморной лестнице. Красиво тут. Много разных таблиц и диаграмм. Мимоходом поглядываю на них. Некогда мне ими любоваться. Миную один этаж, второй, вот наконец и тот, где помещается завком. Разыскиваю нужный мне номер комнаты. Чувствую, что-то у меня с глазами: плакаты на стенах читаю запросто, а номерные таблички словно в тумане. Внезапно туман рассеивается, как раз возле комнаты, которую я ищу. На двери массивная желтая ручка. Дергаю за нее, потом еще раз и еще, чтобы наверняка услышали. Изнутри откликается женский голос, приглашает войти. Толкаю дверь и вхожу.

В просторной, залитой солнцем комнате за внушительным полированным столом сидит женщина. Русоволосая, белолицая и, я бы сказал, упитанная. Похоже, перед моим приходом она щелкала орехи. Во всяком случае, завидев меня, она быстро смела со стола скорлупу и бросила ее в корзину, стоявшую возле стола. Я сделал вид, будто ничего не заметил.

— Входи, Масларский, входи! — сказала женщина.

Я вздрогнул, услышав свою фамилию.

— Входи, милости просим! — продолжала она с улыбкой, показывая на кресло возле круглого столика. — Чего же ты?.. Садись, пожалуйста!.. Да, если судить по тебе, я, видно, очень изменилась. Ничего удивительного — годы.

— Что вам не удивительно? — спросил я, опускаясь в кресло.

— А то, что ты забыл меня.

Она вышла из-за стола, села в кресло напротив моего, весело засмеялась. Увидев ее зубы — два передних широко расставлены, — я тотчас припомнил, где видел раньше эту женщину.

— Гергана! — воскликнул я, хлопнув себя по колену.

Она расхохоталась, а я глаз не мог оторвать от нее, давней моей любви.

— Ковачева!.. Гергана Ковачева! — повторял я.

— Нет, теперь Бояджиева, — ответила она с легкой грустью. Впрочем, может, это мне просто кажется.

— Почему Бояджиева?

— По мужу.

— Ох, прости, сразу не дошло.

— Ладно, чего там… Жизнь течет, люди меняются.