Камен Калчев - Двое в новом городе

Кладбище утопало в траве, не кошенной в течение всего лета. Цвели хризантемы. Листья на деревьях тронула желтизна. Лишь дубы еще сохраняли свой наряд зеленым, бросали густую тень на надгробные памятники. Мы с Виолетой по-прежнему молча пробирались между могилами. Отовсюду на нас смотрела смерть, но я был настолько раздосадован, что не испытывал никакого волнения. Хотелось махнуть на все рукой и повернуть назад. Хотелось, но я безропотно тащился за Виолетой. А она, огибая могилы, повторяла про себя стихи. Я был уверен в этом, потому что на мои попытки заговорить она знаком просила оставить ее в покое. И я покорялся.

Могила поэта в дальнем конце кладбища, на открытой поляне, откуда видна железная дорога. Еще издали я заметил поклонников поэта, сгрудившихся вокруг памятника. В основном это была молодежь. Мы направились к ним. Когда подошли, стало ясно, что церемония уже началась. Возлагали венок.

— В самый раз успели, — сказала Виолета, протискиваясь вперед, и на ходу бросила мне: — Подожди здесь.

Я остался в толпе, осмотрелся. Некоторые из тех, кто стоял возле самого памятника — представители горсовета и члены литературного кружка, — были мне знакомы.

Пока Виолета прокладывала себе путь через толпу, все смотрели на нее с любопытством, некоторые вполголоса говорили: «Артистка… Артистка». Не скрою, я испытывал гордость. Наверняка и Виолете было приятно, что люди так ее называют. Лицо у нее разрумянилось. Она ведь и в самом деле была артисткой.

Виолету попросили подняться на камень возле могилы. Все остались у ее ног. Она смотрела на нас сверху. Фигура ее четко вырисовывалась на фоне затянутого облаками неба. Вдалеке возвышались трубы химического комбината, из них тянулись желтые хвосты дыма. Они придавали небу драматический оттенок. Я почувствовал, как по телу у меня поползли мурашки. Виолета начала читать.

Голос ее звенит, но слова как будто не достигают меня. Я стою, опустив голову, затерявшийся среди людей, и плачу. Не понимаю, что со мной творится. Мне хочется провалиться сквозь землю, исчезнуть, только бы на меня не смотрели. Но вокруг люди, и некуда скрыться от них. Я с ними, и они со мной. Все мы заодно — и поэт, который лежит в могиле, и я, и Виолета, и они… Мы вместе идем к железной дороге, а оттуда — по всему свету, где живут такие же, как и мы, люди.

Виолета продолжает читать. Улавливаю отдельные слова. Они падают, словно дождевые капли на иссохшую, жаждущую землю. Я плачу. Или мне это только кажется? Нет конца этому кличу радости и печали. Хочу слышать его все время, пока живу, пока есть дыхание в груди… Но буду ль жить? Небо такое грозное… И ее голос звенит, как колокол… Переживу все, но мне нужно опереться, чтобы не упасть… Нужно остановить слезы… Потянул ветерок. Пусть дует… Вдруг снова тишина…

Что было со мной потом, не помню. Когда очнулся, увидел, что сижу на траве. Церемония, судя по всему, закончилась. Люди разошлись. Одна лишь Виолета стояла рядом, задумчивая, сосредоточенная.

— А где все? — спросил я, поднимаясь.

Вокруг теснились памятники — целый каменный лес. Мне сделалось не по себе.

— Ушли, — ответила Виолета.

— Мы одни?

— Одни.

На душе стало еще муторнее, но Виолета попросила не торопиться, посидеть на поляне.

Я снова опустился на сухую траву.

— Что со мной произошло?

— Ничего особенного. Пока я читала стихи, тебя отнесли на поляну. Потом о тебе забыли. Церемония закончилась. Я подошла к тебе. Все-таки мне нельзя было оставлять тебя одного. Ты завтракал сегодня?

— Нет.

— В этом все дело.

Я ничего не возразил. Может, действительно из-за этого все так и получилось.

Виолета заставила меня пересесть в тень раскидистого дуба. Я подчинился. Она же осталась на прежнем месте, освещенная солнцем, только что выглянувшим из-за облаков.

— Люблю солнце, — сказала она с театральной интонацией, словно все еще стояла на камне у могилы поэта. — Ни на что в мире не променяла бы его!

Мне стало смешно, и я ответил, что без солнца мы — ничто. И не только мы, но и этот дуб над нами, и эта трава, и цветы. Одни лишь мертвецы равнодушны к солнцу… Виолета одобрила мои разумные суждения. Затем мы принялись беседовать о том, насколько неприятна зима и как трудно, наверное, жить в холодном климате. Виолета снова задумалась. Потом предложила перейти на деревянную скамейку возле кустов самшита. И снова я подчинился. Мы сели на скамейку в некотором отдалении друг от друга, словно незнакомые. Виолета вдруг спросила, могу ли я выслушать ее. Поначалу я даже не понял, о чем это она: ведь и без того я только и делал, что слушал ее, никакого специального разрешения на то она не спрашивала.

— Давно хочу с тобой посоветоваться, — начала она.

Я решил не перебивать.

— Нет у меня никого, — продолжала она нараспев, — если не считать тети. Да чем может помочь мне эта одинокая склеротичная старая дева? Хотела было открыть ей свою тайну, но потом передумала — не стоит. Что от нее можно ждать? Была еще у меня подруга, молодая актриса из театра «Трудовой фронт», да найти ее не удалось — уехала на гастроли. В общем, я сейчас одна-одинешенька. А тайну мою невозможно хранить всю жизнь. Понимаешь?

— Понимаю.

— Поэтому я решила поговорить с тобой… Я жду ребенка.

— Что такое? Не понял. — Я даже привстал со скамейки.

— Я же сказала.

— Как это, Виолета?

— Ради бога, не задавай глупых вопросов, — рассердилась она. — Неужели так трудно понять? Я беременна.

Мы долго молчали.

— Давно, Виолета?

— Три месяца.

— Уже поздно что-либо сделать?

— Об этом нечего и говорить. Я решила рожать.

Снова замолчали. Чем я-то могу ей помочь? Решила рожать — пусть себе рожает. В конце концов это ее личное дело. Но хорош же тот мерзавец, из-за которого я должен здесь, среди могил, заниматься судьбой его будущего ребенка! Что у меня общего с этим ребенком?

— Все же, — смущенно начал я, — супружеские отношения…

— При чем тут это? Имею же я право на ребенка!

Она говорила таким тоном, словно я отрицал за ней это право, словно не существовало никаких норм, которые бы имели значение и для нее. Она все повторяла, что право за ней и она обязательно родит свое дитя. Хорошо, но я-то здесь при чем?