Камен Калчев - Двое в новом городе

— Я никогда не сомневался в наших людях! Сначала они и вправду были против тебя, но потом поняли — тебе надо помочь. Прекрасные они люди!

— Не могу утверждать, так ли уж они прекрасны, но все оказались лучше, чем я думала… Не знаю, как их отблагодарить… Чувствую, что виновата перед ними, обязана им многим…

— А кто придумал ребенку имя? — спросил я, чтобы отвлечь ее от этих мыслей.

— Тебе не нравится? Я придумала. Очень красивое имя! Все его одобряют… Верно?

— Правильно.

— Что значит «правильно»? Не люблю этого слова. Оно напоминает мне пятьдесят первый год! Сейчас дела идут лучше и без этого «правильно». Даже дети, и те легче рождаются.

— Ты ее зарегистрировала?

— А как же! Должны же мы увеличить население до десяти миллионов!

Она неестественно засмеялась, и я понял, что не все прошло бесследно, ветер не до конца развеял мглу, окутавшую ее сердце. Все эти ее чрезмерные восторги и чрезмерная радость не от хорошей жизни. Нервное перенапряжение и страх перед общественным мнением еще дают о себе знать. Вот и морщинки появились, особенно возле глаз. Радость, сколь она ни мала, не дается даром. Так мне по крайней мере показалось, когда я смотрел, как угасает улыбка в скорбных морщинках около ярко накрашенных губ. Да, постарела, хоть и старается выглядеть молодой и жизнерадостной. Разговаривали мы долго. Она простила мне мою ошибку и посоветовала не вставать больше на ее защиту, не спросив предварительно на то согласия. Я обещал.

— И все же, — сказал я ей, — мы должны помогать друг другу.

Она ничего не ответила.

Я вернулся в свою палату с мыслями о ней, о ребенке. Волнение и усталость от этого свидания сказались на моем самочувствии. Медсестра сделала мне выговор за то, что свидание слишком затянулось. Велела прилечь до обеда, подала градусник. Ей показалось, что у меня подскочила температура. Она не ошиблась. Вот тебе и раз! Даже не предполагал, что я такой впечатлительный. Всю жизнь только и слышал упреки в грубости и неотесанности. А тут вдруг температура от обыкновенного разговора. С чего бы это?

Я принялся размышлять над причинами такого явления и запутался в противоречиях. И поделиться не с кем — того и гляди температура еще выше поднимется. Лучше молчать, пока все не придет в норму.

…Ну вот, я снова жилец заводского общежития. Вы, может, помните лестницу, ведущую наверх, и погреб, откуда несло протухшей брынзой? Теперь общежитие отремонтировали. Не осталось и следа от ржавых замков. Сейчас все по-другому.

Впрочем, не преувеличиваю ли я? Вполне возможно. Это от радости. А радость всегда была в почете в нашем доме.

Нет, радость не оставит наш дом. Я убежден в этом даже тогда, когда с досадой смотрю на глупости, совершаемые рядом. Нет у нас оснований видеть все в мрачном свете. Даже выясняя отношения с Лачкой (невмоготу было дольше оставаться в его мерзком доме!), я не утратил веры в радость. Она создана для нас, и мы должны заботливо пестовать ее, как бы трудно это ни давалось. Стоп! А может, такое настроение питает во мне надежда встретиться с Виолетой? Встретиться и предложить себя в отцы ребенку? Должен же быть у девочки отец? Иначе никак нельзя.

Ну, а что получится из такого предложения?

Прежде всего я решил посоветоваться с Векиловым. Тот сразу одобрил. Назвал мое решение гуманным, достойным человека будущего. Прощупал я и мнение Драго, которого всегда уважал за седины. Он мне сказал: «Давно я об этом думал, да не смел тебе сказать. И Злата того же мнения…» Поделился и с Иванчевым — он даже руки поднял в знак одобрения. Потом позвал выпить «по случаю такого случая». Я не отказался. Он очень хороший человек, располагает к задушевным разговорам. Спросил я и мужа Герганы, Иванчо Бояджиева. Тот даже удивился, как это я до сих пор не сделал этого. «Надо быть доблестным, — сказал он, — а не прятаться в тени. Ребенок-то твой. О чем же тут размышлять?» Я смутился. Хотел объяснить ему, что не мой это ребенок, но потом решил не вдаваться в подробности. Не все ли равно? Ведь он же меня не обвиняет. Напоследок я оставил разговор с Герганой. Долго колебался: идти к ней или нет? Так ничего не решил, и плебисцит остался незавершенным.

В конце концов люди сказали свое слово. Теперь нужен последний, решающий шаг, как это делают положительные герои в хороших романах. И я решился!

Я один в комнате общежития. На мне новый белый костюм, белая рубашка с открытым воротом. Выбрился до синевы, лицо так и светится — вроде бы даже похорошел. Побрызгал на себя одеколоном: Виолета любит. Волосы у меня еще совсем густые, хотя и тронуты сединой. Зубы, правда, не все в порядке — ну да ничего, просто надо меньше улыбаться. Мне даже идет, когда я серьезен или задумчив. Правда, тогда моим собеседникам кажется, что вид у меня вызывающий. Часто ведь мне выговаривали, что в моем молчании кроется вызов. Впрочем, Виолете известны все мои недостатки.

Спускаясь по лестнице, обдумываю, с чего начать разговор. Виолета в сквере. С ребенком, конечно.

А начать надо прямо и откровенно, как полагается солидным людям. Мы ведь достаточно пережили. И должны быть сдержанными, деловыми, серьезными.

Встречаю на лестнице нового коменданта, он учтиво здоровается. Мы еще почти не знакомы, но, похоже, ему дали обо мне достойную характеристику. От волнения я с трудом переставляю ноги, спотыкаюсь, выходя на улицу. День хороший, теплый. Женщины хлопочут по хозяйству, как во всякий воскресный день. Мужчины играют в карты. Пускай себе играют — сегодня выходной. Всем надо развлекаться.

Я направляюсь к скверу. Люди обращают внимание на мой белый костюм. Мне кажется, что я сияю, словно электрическая лампочка, и это сияние распространяется вокруг. Даже тени нет. Сегодня я совершенно особенный. Торжественный. Под березой сидит женщина, рядом коляска. Сердце мое бьется все чаще. Знаю, что это Виолета. И ребенок, которого она родила. Который должен стать моим ребенком!

Пересекаю улицу и вхожу в сквер. Здесь полным-полно ребятишек. Но я вижу только Виолету. Она охвачена материнским экстазом. Машет мне, а сама не отрывает взгляда от коляски. Подхожу, протягиваю руку. Малышка спит, озаренная солнцем. Виолета говорит, что маленькому человеку надо впитывать солнечную энергию.

Мы сидим на скамейке в самом уединенном уголке сквера. Коляска на солнце, мы с Виолетой в тени. Я вытираю платком вспотевший лоб и говорю:

— Можно задать тебе один вопрос, Виолета?

Она машинально отвечает.

— Можно… Почему же нельзя?

Я вытираю шею. Складываю и прячу платок в карман, говорю:

— Вопрос деликатный. Но я должен его задать. Как бы ты отнеслась к тому, чтобы нам снова быть вместе?

Вижу: сначала она даже не поняла, что я имею в виду под этим «быть вместе». Потом словно осознала — вздрогнула, уставилась на меня долгим взглядом. Я сижу, как изваяние, руки на коленях. Не смею шевельнуться. Ответ ее я уже знаю. Он совершенно ясен.