Ференц Каринти - Будапештская весна

— Я, — тихо ответила девушка. — Воды хочу налить.

Ютка открыла кран и подставила стакан.

— Я не хотел вас тогда обидеть… — хрипло проговорил Золтан, не узнавая собственного голоса.

— Я понимаю, — перебила его девушка. — Зачем вам меня обижать?

Стакан был уже полон, но она не отходила от умывальника. Не двигался и Золтан. Горло его пересохло, в висках бешено бил пульс, кончики пальцев мелко дрожали, выдавая волнение, вызванное присутствием в полутемной кухне юной девушки. Внезапно Ютка дотронулась до его руки. По телу сразу же пробежали мурашки, Золтан вконец растерялся, не зная, что же ему делать. Его рука беспомощно повисла в воздухе.

— Спокойной ночи, — торопливо произнесла девушка, заметив, что ее движение сбило юношу с толку. — Я подаю вам руку…

Золтан смущенно и неловко пожал руку, и его бросило в пот.

…Как только в комнате погас свет, Гажо стал тихо посапывать. К Золтану же сон никак не шел. Он ворочался с боку на бок. Было жарко, толстое пуховое одеяло не давало дышать. Он пытался отвлечься, думая о всяких хороших вещах: о снежных шапках высоких гор, о ярко одетых людях, катающихся на санках, даже вообразил, что он летит на воздушном шаре, но мучительное одиночество не давало ему заснуть. Его томила жажда человеческой теплоты. Трижды он приподнимался на постели и, вытерев рукавом пижамы пот со лба, ложился снова. Включив ночник, он попробовал читать, но мысли его были далеко от содержания книги. Наконец он задремал, твердо решив, что завтра же начнет работать, засядет за книги, за прерванный реферат, и тогда уж наверняка обретет покой…

Гажо проснулся рано — на улице было совсем темно. В квартире все еще спали. Не желая будить Золтана, он на цыпочках пробрался на кухню, затопил плиту, сварил себе суп, достал кусок черствого хлеба и не спеша поел. Затем, нагрев воды, он выстирал портянки и вторую пару носков. Присел ненадолго, не спеша скрутил цигарку и закурил, наблюдая, как за окном начинает светать. Восемь часов. Дома в эту пору утренняя смена уже трудится вовсю, шахтеры даже успели сделать первый перерыв и съесть по куску хлеба с салом. Они садятся на бревно для крепежной стойки или на глыбу угля покрупнее и, повесив лампу на крюк над головой, приступают к своей немудреной трапезе. Иногда крысы подбираются так близко, что горняки бросают им крошки и, смеясь, наблюдают, с какой яростью дерутся из-за них эти живущие в вечной темноте зверьки. Воображение Гажо всецело захватила эта неожиданно возникшая в памяти небольшая сценка. Он даже принялся ворчать вполголоса:

— Чего им от меня нужно? С чего я должен болтаться по всей стране? Почему меня не оставят в покое?

Сквозь зубы он проклинал и мастера Керекеша, и немцев, и всех тех, из-за кого его выгнали из шахты.

Затем он выстругал из грабового полена топорище, так как старое никуда не годилось. Инструменты он отыскал в кладовке. К тому времени, когда наконец проснулись остальные обитатели квартиры, он уже успел починить ванну, засорившуюся несколькими днями раньше. Топором с новым топорищем Гажо нарубил на кухонном пороге дров, негромко беседуя и даже споря с поленьями:

— Хочешь надо мной поиздеваться? Для этого надо пораньше встать… подожди-ка, а-ах! Ну, лучше бы тебе так не прыгать. А вы, мистер? Отрастили себе животик, так теперь встаньте вот сюда… а-ах! А от тебя, сынок, почему один сучок остался?..

Через полчаса с рубкой дров было покончено, Гажо снова оказался без дела. Тогда он попросил у Турновскине вязальные спицы, но его грубые пальцы, на потеху хозяйке, все время упускали петлю.

Золтан с самого утра придвинул к окну столик и, не отрываясь, читал, делая на полях пометки. Гажо остановился у него за спиной, заглянул в книгу, но почувствовал, что это раздражает приятеля.

— Ну, я пойду немного пройдусь. Может, встречу кого из знакомых.

— Ты с ума сошел! — удивился Золтан. — Ведь ты первый раз в Пеште…

— Это ничего не значит…

Гажо сначала не спеша поднялся по лестнице, разглядывая прибитые на дверях дощечки с фамилиями жильцов. Согласно чьему-то распоряжению — впрочем, оно выполнялось не всеми — на дверях каждой квартиры полагалось указывать профессии жильцов. В доме жили два офицера, директор банка, врачи, служащие, торговцы… В студии на шестом этаже жили два художника. Сведения, содержавшиеся в этих пожелтевших, трепещущих на сквозняке листках, видимо, уже давным-давно устарели — ведь все теперь срывались с места, переезжали куда-то. Гажо забрался даже на чердак, подлезая под массивные стропила. Крышу и купол, изнутри напоминавший корабельный трюм, в двух местах пробило осколками снарядов, в образовавшиеся дыры задувал ветер, раскачивая влажные бельевые веревки. Издалека, со стороны холмов Буды, и сейчас доносилась приглушенная орудийная канонада. Чердак был завален кучами мусора и битой черепицы. В одном углу Гажо, к своему удивлению, нашел целую коробку сигар. Они сильно отсырели, но он на всякий случай все же сунул коробку в карман. Неожиданная находка подняла его настроение, словно теперь, когда появились даже сигары, с ним уже не могло случиться ничего плохого. Через чердачное окно он вылез на крышу, чтобы взглянуть на Будапешт с высоты. Сквозь серую сетку дождя он долго рассматривал бесконечный пестрый узор шпилей, крыш, куполов. Все эти здания Гажо видел впервые.

Он спустился на улицу. Из подворотни его кто-то тихо окликнул:

— Привет! Берталан Гажо?

Обернувшись, он увидел в подворотне невысокого щуплого паренька с длинными усами. На нем был голубой плащ, шапки не было, так что ничто не скрывало его длинных, до плеч, темно-рыжих волос.

— Кешерю! А ты что здесь делаешь?

— Воздухом дышу, — ответил тот, даже не взглянув на Гажо. Кожа на его лице была желтой и рыхлой, усы обвисли.

— У тебя что, приступ? — сочувственно поинтересовался Гажо, помня еще со школы, что Кешерю постоянно болел.

— Нет… Кое-что обдумываю.

— Понимаю, — серьезно ответил Гажо, чуть отступив. — Ты тоже живешь здесь, в этом доме?

— Временно. Но прошу, помолчи немного. Потом поговорим.

Гажо стал прогуливаться возле ворот. С Яношем Кешерю, единственным сыном хозяина небольшого виноградника в их деревне, они учились вместе в начальной школе. Закончив четыре класса, Кешерю уехал учиться в Шарошпатак, в гимназию, а позже, как говорили односельчане, поступил в университет. Уже много лет Гажо ничего о нем не слыхал.

Сейчас Кешерю, засунув руки в карманы плаща и наморщив лоб, уныло стоял в подворотне. Через несколько минут он встряхнул своими рыжими кудрями:

— Ну пойдем прогуляемся.

Он повел Гажо к площади Аппони. Не успели они сделать и нескольких шагов, как у них за спиной в крышу дома напротив с оглушительным ревом врезалась мина, на безлюдную улицу посыпались обломки. Град из черепицы и штукатурки шел еще с полминуты. Облако пыли окутало их, и Кешерю раскашлялся.