Ференц Каринти - Будапештская весна

— Пошумел — и хватит. Убирайся к чертовой матери!

— А если не уберусь, тогда что? — Пьяный небрежно махнул рукой и, отвернувшись от Марко, пошатываясь, подошел к дочке привратника, которую только сейчас заметил. Он рухнул перед ней на колени, опрокинув мусорное ведро, и с пафосом воскликнул: — Мария, миленькая, неужели вы на меня сердитесь?! Дорогая, забудем прошлое!..

Девушка сделала шаг назад, высвободив ногу из объятий пьяного, и сказала:

— Господин Шинкович, идите к себе и ложитесь спать.

Потеряв опору, он растянулся на цементном полу, загребая руками вывалившийся из ведра мусор, и зарыдал:

— Что же с нами теперь станет, с мелкими торговцами?

Мария проводила мужчин до квартиры и попросила Марко дать ей почитать какой-нибудь роман. Взяв книгу, она быстро попрощалась, сославшись на то, что у нее много работы, и пошла к двери, но, дойдя до порога, остановилась, и они еще довольно долго проболтали на различные темы.

Дочка привратника время от времени бросала на Марко смущенные быстрые взгляды, и это не ускользнуло от внимания Гажо. Вообще-то голова его была занята более серьезными мыслями. Но кольцо, в котором оказался Будапешт, сдавливало и его самого, сковав по рукам и ногам и принудив сидеть здесь вопреки его желаниям.

Гажо не был женат. У себя дома он жил сам по себе, а семья Рожи Рупп — сама по себе. Но в один прекрасный день он вдруг перестал считать себя холостым человеком, хотя их брак не был скреплен законом. Сейчас, когда Рожи была далеко, Гажо страдал от одиночества, и его мучили им же самим выдуманные картины. Кто знает, сможет ли в это смутное время Рожика сохранить верность ему? Сейчас его гнала домой не любовь, а ревность. Нервно теребя пуговицы на френче, словно пытаясь освободиться от сковывающих его цепей, он встал и начал прощаться.

— Если будешь разговаривать со своим другом, будь осторожен! — еще раз предупредил его Марко.

Гажо пробормотал что-то невнятное.

В квартире его встретили холодно и недружелюбно. Турновский никогда не интересовался тем, где он пропадал, однако всегда раздражался, если Гажо не оказывалось под рукой. Вот и сегодня ему вдруг понадобилось взобраться на лестницу и снять большой ящик с полки — он надеялся, что в нем окажется сахар. А Гажо в это время как раз ушел из квартиры.

Куда исчезал Гажо на несколько часов, а иногда даже и на полдня, не знал даже Золтан. Не знал он, почему тот всегда возвращался с таким лицом, как будто нашел философский камень.

— Где ты опять шатался? — довольно невежливо спросил Золтан.

Солдат сдвинул на затылок шапку, обнажив густые черные волосы, которые осенью ему остригли наголо. Спереди они и сейчас еще не сильно отросли, но по бокам уже лезли на уши, а сзади закрывали затылок.

— На этот раз, к примеру, я ходил по твоим делам. Ты, случайно, не помнишь, какое сегодня число?

Золтан уже несколько дней не думал о времени.

— Двадцать девятое, наверное. А ведь как раз сегодня кончился срок нашего отпуска!

— Кончится ровно в полночь. К тому времени мы все успеем.

— А что успеем-то? Что мы можем сделать?

— То, что положено: вернемся обратно в Дьёр и доложим в штабе сто двадцатого полка о своем прибытии. Пусть и у господина фельдфебеля Хатарвари будет хоть одна маленькая радость в жизни…

— Ну ладно, кончай дурачиться… — Золтан нахмурил брови. — Ведь мы даже не знаем, что обязан сделать солдат, отпущенный в краткосрочный отпуск, если он по какой-либо причине не может вернуться в свою часть. — Достав солдатскую книжку, он раскрыл ее на последней странице и про себя прочел инструкцию. — Здесь об этом ничего не написано… Видать, высокое начальство начисто позабыло подумать о том, что мы должны делать в случае войны.

— В таком случае солдат обязан немедленно явиться в ближайшую военную комендатуру и встать там на учет, — мрачно ответил ему Гажо. — А там его встретит какой-нибудь незнакомый полковник, пожмет руку и спросит, чего он хочет, а выслушав, прикажет выписать ему паек на десять суток и пошлет его к черту на рога, в самое пекло.

— Вместо того чтобы дурака валять, подумал бы лучше: что нам делать?

Гажо слегка толкнул Золтана кулаком в грудь и спросил:

— А если я достану тебе новый отпускной билет?

— Ты? Откуда?

— Достану, и все. Есть у меня один знакомый, который для друзей и не такое может сделать.

— Кто это? Разве он меня знает?

Гажо скрутил цигарку, помусолил ее и спокойно прикурил.

— Пока еще не знает, но, если захочешь, и ты можешь стать его другом.

Золтан искоса посмотрел на Гажо и спросил:

— Он что, такой добрый?

— Да нет! Задаром сейчас только воздухом можно пользоваться.

— Так чего же тогда за это потребуют?

Гажо выпустил изо рта густой клуб дыма.

— Нужно как следует рассердиться на фашистов, а уж остальное пойдет само собой…

Золтан с удивлением посмотрел на Гажо. Он впервые слышал от него это слово. Венгерская официальная печать называла немцев и нилашистов национал-социалистами. Представители левого крыла называли их нацистами. Слово «фашист» можно было услышать лишь в передачах московского радио.

«Где это Гажо умудрился познакомиться с этими людьми?» — подумал Золтан и поморщился:

— Словом, потребуется какая-то политическая акция?

— Да нет, что ты! Я же тебе говорю, что нужно только по-настоящему рассердиться на фашистов.

— Это не для меня. Я никогда в жизни не участвовал ни в одной политической акции. Я не разбираюсь в политике, да и не хочу разбираться.

— Хорошо, старина, об этом мы с тобой поговорим позже…

— Не о чем говорить, Гажо. Даже за новое отпускное свидетельство я не стану делать того, что противно моим убеждениям. А ты поступай как хочешь.

Он вошел в комнату, вывалил на стол все свои многочисленные тетради с записками, карточки из картотеки, кучу книг и сел к столу.

Гажо проводил его удивленным взглядом: он не ожидал такого упорного сопротивления, и оно не только удивило, но и озадачило его. Он не понимал, чем он мог обидеть Золтана, который, как ему казалось, в основном придерживался такого же мнения о немцах и нилашистах, как он сам и Марко.

Он с беспокойством подумал, уж не ошибся ли он, не поступил ли неосторожно, начав этот разговор. Ему хотелось сейчас же объяснить Золтану, что он не сделал ничего плохого, что нужно быть союзниками патриотов, а не их врагами. Однако побеспокоить друга, который обложился книгами — а Гажо благоговел перед ними, считая, что Золтан занимается чрезвычайно важным делом, — он не решился. Не заговорил он с ним об этом и позже: все случая не было. Кроме того, он чувствовал, что переубедить Золтана ему не удастся: аргументов не хватит.

Мрачный и подавленный, он беспомощно ходил взад и вперед по кухне, а затем вышел на лестницу, чтобы понаблюдать за суетливой жизнью большого дома. Даже без шинели ему было не холодно: в воздухе чувствовалась почти весенняя ароматная свежесть. Город погрузился в тишину. Лишь некоторое время спустя со двора послышалось сначала пение, а затем голос дядюшки Жиги, который постучался к кому-то в дверь и исчез. Вскоре во двор подышать свежим воздухом вышли жильцы, которые в ночь перед рождеством спустились в подвал, боясь очередного обстрела и бомбардировки. Они курили и о чем-то спорили, но так тихо, что Гажо не мог слышать их слов. Потом где-то заплакал грудной ребенок, кто-то заиграл на пианино…