Ференц Каринти - Будапештская весна

Ютка, тряхнув волосами, подняла на него свои темные глаза:

— Но так жить нельзя.

— Почему? Кому-нибудь от этого плохо?

— Вы занимаете место другого, который стал бы учиться по-настоящему. Из-за вас его в университет не приняли…

Вывод был настолько неожиданным, что Золтан не нашелся, что ответить. Он растерянно замолчал, и на лице его появилось обиженное выражение. Ютка отрешенно смотрела вдаль, по-видимому и не догадываясь, как больно задела собеседника. Она о чем-то размышляла.

— Я еще совсем маленькой полюбила читать… Приготовлю побыстрее уроки и сразу к окну. А дочитав книгу до конца, всегда придумывала продолжение. До сих пор ловлю себя на том, что выдумываю всякие истории. Попалась мне на днях книжечка — «Шинель». Не читали?

— Читал.

— Правда? Знаете, я много думала о судьбе этого маленького, бедного, старенького Акакия Акакиевича, о том, как бы ему получить обратно свою шинель — ведь тогда бы он не простудился и не умер… И думала до тех пор, пока точно не придумала как. Ведь вор, тот, что с пышными усами, отправился с украденной шинелью в корчму, сел играть в карты и в тот же вечер выиграл такую кучу денег, что его начала мучить совесть. Он плакал, колотил себя волосатым кулаком в грудь, кричал, какой он жуткий злодей, и на другой день вернул шинель Акакию Акакиевичу. Тот обрадовался, сбегал за вином, вместе с домовладелицей они выпили, пели песни, а потом он на ней женился, родились у них мальчик и девочка, беленькая такая… — Ютка вдруг замолчала, точно устыдившись своей болтовни. — Послушайте, да у вас весь лоб в чернилах…

Золтан в тот день уже вообще не мог больше работать: заглянул мельком в мемуары Сечени и сразу же недовольно захлопнул книгу. Озноб словно перекинулся с девушки на него. Он дрожал даже возле печки, втягивая голову в плечи. Закурил, быстро делая одну затяжку за другой, и тут же растоптал наполовину недокуренную сигарету. Он под любым предлогом — выпить глоток воды или очинить карандаш — шел на кухню и, не заставая там Ютки, тут же выходил, делая вид, что ищет что-то то в передней, то в темном коридоре, или стучался в комнату к Турновским, заранее зная, что женщина усадит его и начнет разговаривать. Но в присутствии других девушка никогда к нему не обращалась, даже не глядела в его сторону, как и при первой встрече. Золтану не давал покоя утренний разговор, ему хотелось его продолжить, но он не знал, где и как. По Ютке тоже нельзя было угадать, обиделась ли она на него за что-нибудь или у нее просто такая манера…

«А, будь оно неладно!..» — с досадой отмахнулся наконец Золтан. Он встал и вернулся к себе в комнату, но ничего путного придумать так и не смог. Беспокоило его и отсутствие Гажо. Куда тот, к дьяволу, запропастился? Пообедав, он каждые десять минут смотрел на часы, дважды выходил на лестничную клетку. Когда Гажо наконец пришел, Золтан сердито на него набросился:

— Ты с ума сошел, Гажо! Где тебя так долго носило?

До этой минуты Гажо и в голову не приходило, что за него могут здесь волноваться. Он удивленно слушал упреки Золтана, исподтишка наблюдая за ним и стараясь понять, действительно ли за этими сердитыми словами скрыта тревога за его судьбу. С подобным отношением Гажо сталкивался в жизни мало, а после призыва в армию весь мир казался ему враждебным.

— Ну ладно уж! — проворчал он, точно обиженный. — Ну покопал немного окопы для Гитлера… А как надоело, бросил.

— Главное, ты уже дома и здоров, — подвел итог Турновский, умевший во всем видеть приятное и не выносивший ссор. — Узнал что-нибудь новенькое, сынок?

— Неплохие вести… — ответил Гажо, доставая из кармана свежий номер газеты «Виррадат», который он взял у кого-то еще в казарме Марии-Терезии. — Вчера в Риме папа Пий Двенадцатый после рождественской проповеди ниспослал всем свое апостольское благословение….

— Так… — кивнул Турновский, украдкой взглянув на жену. Родом он был из обнищавшей словацкой семьи, в университете учился на жалкую стипендию и жил в общежитии Святого Имре. Однако после неожиданной женитьбы его изгнали из всех церковных организаций, так как его тесть Ене Гольдман, решительный, волевой человек, не позволил дочери менять веру. Турновского, впрочем, это мало тревожило. — А больше ничего?

— Других новостей нет, — невинно ответил Гажо. — Зато вот принес немного сигар…

— Браво!

Но инженера ему провести не удалось. Турновский буквально за несколько минут высушил у печки сигары и немного погодя уже удовлетворенно попыхивал одной из них.

Уже через пару дней между пятью жильцами квартиры установилось строгое разделение труда. Доставка, рубка дров и все, что требовало более или менее значительных физических усилий, было возложено на парней, но Золтан приносил меньше дров, чем более крепкий Гажо. Он был не так вынослив, и Гажо гораздо быстрее колол дрова на кухонном пороге или в подвале, вполголоса разговаривая с поленьями, словно они были живыми. Вскоре выяснилось, что никто, кроме него, не может насадить щетку на новую палку или разжечь плохо растапливающуюся печь. Гажо починил водопроводный кран, застрявшие в раме окна жалюзи, прикрутил болтавшуюся дверную ручку. Турновские были рады, что все это вместо них делает другой, но по сноровке Гажо, по виду его рук прекрасно понимали, что это человек иной породы. Турновский по-прежнему был с ним на «ты», жена его тоже оставалась любезной и предупредительной, но в их обращении с ним появился новый оттенок: доброжелательность превращалась в снисходительность, простота становилась искусственной.

Однажды женщина чуть было не назвала его «любезный». Гажо и самого все это сильно смущало. Звать инженера дядюшкой Тото, как это делал Золтан, ему не хотелось, и он старался обойтись без обращения.

Хлопоты по уборке их комнаты взял на себя Золтан, женщины хозяйничали на кухне, но Гажо и здесь помогал им чистить картофель. Сидеть без дела он не умел.

Турновский, по его собственному шутливому выражению, «осуществлял общее техническое руководство», то есть распределял обязанности между обитателями квартиры и на основе письменно зафиксированной «калорийной сметы» отвешивал по вечерам продукты на следующий день, советовал, что готовить, как топить, сам сушил на печке сырые дрова. Он тоже целыми днями с чем-нибудь возился, но за тяжелую работу не брался: чинил карманные часы, зажигалки, набивал сигареты, вскрывал своими инструментами замки дверей, шкафов и рылся в оставленной в квартире одежде, посуде, бумагах Кохов. Он, правда, настаивал на том, чтобы и он участвовал в заготовке дров хотя бы потому, что это полезно для здоровья, но, когда нужно было колоть дрова, у него неожиданно заболевали то почки, то железы, то расстраивались нервы из-за гула артиллерийской канонады и начинала страшно болеть голова.