Ференц Каринти - Будапештская весна

«Полукруглый… — неожиданно вспомнилось ему детское прозвище Кешерю. — Он был меньше ростом и слабее остальных мальчишек, но слыл драчуном и забиякой, при малейшей обиде оголтело бросался на ребят сильнее себя и никогда не сдавался. А над ним постоянно подтрунивали и издевались. До третьего класса он был одним из лучших учеников, но потом вдруг влюбился в одну учительницу, бросил учиться, отстал, начал лоботрясничать, писать стихи, и однажды его полуживым вытащили из петли на ореховом дереве в отцовском саду…»

Еще не было и пяти часов, когда они без всяких происшествий добрались наконец до улицы Ваци. У одной из дверей на втором этаже Кешерю позвонил двумя длинными и тремя короткими звонками. Гажо попрощался и уже начал подниматься на третий этаж.

— Обожди, — произнес Кешерю. — Зайди. Познакомишься с парой порядочных ребят.

Дверь открыл приземистый юноша в очках. Кешерю, не здороваясь, прошел через переднюю, жестом предложив Гажо следовать за ним. Они вошли в хорошо натопленную, просторную комнату, освещенную одной-единственной настольной лампой. В комнате было душновато из-за табачного дыма. Юноша в очках вошел за ними следом, тихо прикрыв дверь.

В комнате возле печки сидели двое. Один — в сапогах, в военной форме, густобровый прапорщик, а другой — худощавый белокожий молодой блондин, тоже в брюках военного покроя и солдатских сапогах, ко в обычном свитере. Прапорщик что-то сердито объяснял собеседнику. Увидев Кешерю в солдатской шапке, молодой человек несколько удивленно, но и не без издевки в голосе поинтересовался:

— А ты, никак, в солдаты записался?

Кешерю швырнул на пол шапку, встряхнул шевелюрой:

— Заставили, сволочи, копать окопы, но мы удрали. Вот новобранца привел, Марко, знаю его еще по дому. Ты ведь шахтер? — обернулся он к Гажо.

Кешерю явно хотел скрыть от белокурого Марко детали побега и потому сразу перевел разговор на Гажо. Тот, увидев прапорщика, вытянулся по стойке «смирно».

— Ладно, брось, — отмахнулся офицер и дожал ему руку.

Блондин в свитере тоже протянул Гажо руку, на секунду задержал на нем взгляд, задумался, но тут же снова обратился к Кешерю:

— А руку чем порезал?

Кешерю поранил руку лезвием ножа, вонзая его в шею гитлеровца. Придумать тут же, да еще в присутствии Гажо, какую-нибудь версию у него не хватило находчивости, да и Марко сразу догадался бы, что он лжет. С досады, что его разоблачили первым же вопросом, Кешерю принялся сыпать проклятиями. Он ругался многословно и вычурно, обзывая всех швабов собаками, вшами, свиньями, затем коротко рассказал о случившемся.

— Словом, ты его зарезал, — констатировал Марко, выслушав этот довольно бессвязный рассказ. На лбу у него, прямо над малозаметными белесыми бровями, обозначились две глубокие складки. — А фамилию твою не записали? Или узнать кто-нибудь не мог? Знакомых там не было?

— Откуда им узнать?! Ты меня совсем за идиота принимаешь, приятель…

До этого момента Марко, казалось, почти не замечал Гажо, а тут повернулся, устремил на него пронзительный взгляд и, вроде даже не ожидая ответа, а, скорее, просто размышляя, спросил:

— Откуда? Выходит, вы все это время друг к другу по имени ни разу не обращались?

— Не помню, может… — произнес Гажо, словно загипнотизированный на миг этим человеком с умным, спокойным взглядом, не заметив, что ответил так, будто блондин был его начальником.

— Ну вот…

Кешерю прямо в ботинках завалился на диван, демонстративно насвистывая что-то себе под нос и показывая всем своим видом, что совесть у него чиста. Его приятно удивило, что он так легко отделался. Обычно здесь подолгу пилили за любое, даже самое мелкое, упущение.

«Если они опять начнут свою постную проповедь, уйду и больше не вернусь», — подумал он, но на сей раз Марко, спокойно облокотившись о подоконник, задумчиво смотрел во двор и неторопливо курил, изредка почесывая большим пальцем затылок.

Кешерю плохо разбирался в людях и не понимал, что подобное молчание — приговор, что оно хуже любого упрека. Марко был вне себя, спокойно сомкнутые губы скрывали яростно стиснутые зубы. Первой его мыслью было прогнать Кешерю, исключить его из группы. Сегодняшний случай стал последней каплей, переполнившей чашу его терпения. «Безрассудно, без всякого приказа ввязываться в подобную авантюру! Бросаться со складным ножом на вооруженного гитлеровца, а потом ошалело бежать куда глаза глядят! Наконец, явиться сюда с незнакомым человеком, которого он якобы давно знает, но на самом деле даже представления не имеет, чем тот занимается! Все это мог сделать только Кешерю, самодовольный, легкомысленный человек, самый недисциплинированный среди всех нас. Если на него по-прежнему не обращать внимания, он рано или поздно провалит всю группу. Удивительно, как это он до сих пор не навлек на нас беды!» Марко презирал всякое позерство. Сейчас ему было неприятно, что Кешерю, который уже заснул, находится с ним в одной комнате.

— Что будем делать? — обратился он к прапорщику.

— А что нам остается? — пожал плечами офицер, направляясь в ванную комнату. — Говорить с ним все равно бесполезно. Дурак дураком и останется… У тебя есть бритвенное лезвие?

— Дурак дураком и останется, — процедил Марко сквозь стиснутые зубы, но тут же устыдился собственной раздражительности. «Если к этому сводится вся наша истина, то пошла она тогда к дьяволу! За прошедшие три года я на собственном опыте понял, что только слабый человек поддается первому порыву. Не так давно я и сам не многим отличался от Кешерю. Из-за моего легкомыслия однажды товарищи чуть не оказались под роковым ударом…»

В начале декабря Марко потерял связь с центром. Теперь вся ответственность за группу, за этих четверых, легла на него. Он заставил себя рассуждать спокойно. Было бы ошибкой прогонять человека, который знал о группе все. Людей и без того мало, а Кешерю, что ни говори, парень решительный. Наконец, находясь в центре осажденного города, невозможно, да и нет надобности, соблюдать все классические правила конспирации — ведь полицейская машина тоже почти разбита… Да и незнакомый шахтер, по имени Гажо, судя по всему, симпатичный парень. Марко кивнул на диван:

— Давно знаешь его?

— Еще со школы, — ответил Гажо.

— Так… И что же ты думаешь о нем?

Еще никто не интересовался мнением Гажо о ком-либо.

— Да… мы его звали Полукруглым. Но с тех пор прошло больше десяти лет. Одно знаю твердо: собственной тени он не боится.

Марко рассмеялся. У него были крепкие, крупные, здоровые зубы.

— Полукруглым? Неплохо! Скажи-ка, ты ведь работал в Диошдьёре на шахте?

— Да.

— На «Валентине» или на «Еве»?

При этих названиях сердце у Гажо забилось чаще.