Алла Калинина - По образу и подобию

— Хорошо, — сказал Саша, — я уеду. До суда поживу у Дуси. Комнату можешь считать своей.

А она даже гордо отказаться и то не могла. Саша исчез из квартиры, а вскоре она узнала, что Саша у Дуси больше не живет, а переехал к какой-то женщине по имени Светлана. И тут Рита впервые не сдержалась, зарыдала в голос и убежала в свою комнату. Она никогда потом не простила себе этого позора и унижения, но с Сашей все наконец-то было кончено. Нет, не зря намекала на что-то подобное Капа, Саша бросил ее холодно и безжалостно, он никогда ее не любил, все кончено. Рита лихорадочно искала обмен и нашла, ей надо было уехать из этой квартиры. Оформляя документы, она узнала, что развод с подследственным, а особенно осужденным облегчен, она сможет оставить себе прежнюю фамилию, а также дать ее ребенку, все складывалось одно к одному, никогда уже она не произнесет имя Жора, ее сына будут звать Юрочкой, Юрием Васильевичем Перфильевым, и отчество будет по ее отцу, она этого добьется. Все будет так, как будто Луганцева никогда не было в ее жизни.

Сима помогала ей устраиваться на новом месте, от нее же узнавала Рита и новости. Оказывается, вся семья была возмущена ее поступком. Они расценили развод как предательство, Рита оставила мужа в самую тяжелую минуту, страшась разделить с ним его судьбу, предала его, лишила сына. Рите казалось, что все они сумасшедшие. Разве не понимают они, что Саша подло бросил ее, не только завел в тупик всю ее жизнь, но и надругался над ее чувствами, демонстративно ушел к какой-то женщине, старше ее годами, лишь бы унизить Риту, еще дальше оттолкнуть ее от себя. Что же она должна была делать? Разве мало она терпела? Но достоинства ее никому не удастся растоптать, у нее сын, она не позволит…

И роковой разрыв наступил, они остались одни, совершенно одни, она и Юра. Рита устроилась на работу корректором в издательство. Она по большей части позабыла, чему ее учили когда-то в университете, но врожденная абсолютная грамотность, любовь к книге, сдержанный упорный характер сделали эту профессию Ритиной судьбой, навсегда. Да к большему она и не стремилась теперь, на большее у нее не хватало сил.

Время шло, рос Юра, жизнь постепенно делалась легче, им было хорошо вдвоем. Рита никогда всерьез не думала о повторном замужестве. То полное непонимание, которое существовало когда-то между ней и Сашей, невозможность договориться, обиды и боль казались ей неизбежными атрибутами семейной жизни, она боялась пережить это снова. Да и искушений особых не было на ее пути, мужчин ее поколения осталось мало, одни давно полегли на войне, а те, что вернулись, слишком высоко, не в меру, ценили себя. Ей это было ни к чему, она в эти игры никогда не играла. На работе у нее тоже был сплошь женский коллектив, она была хорошим работником, ее уважали, с ней считались, и этого было довольно. Она давно привыкла к одиночеству, и одиночество больше не тяготило ее. Зато была она прекрасной матерью, умной, дальновидной, не мелочной. Какой сын у нее вырос! Она не просто любила его, она им гордилась, только в нем ее подавленное, неудовлетворенное честолюбие находило достойный выход, с ним вместе и она поднималась по социальной лестнице на свое законное место. Она редко вспоминала свое детство, родителей, Харьков, она вообще не любила вспоминать, но вынесенное оттуда легкое девичье тщеславие сохранилось в ней навсегда, оно не мешало ей жить, скорее наоборот, не давало опускаться, бодрило, подхлестывало. Именно по тем, старым, образцам строила она свой дом, с велосипедами, лыжами, книгами, с хорошей музыкой и простым бытом.

Когда у Юры появилась первая девушка, она испугалась ужасно, перестала спать, каждую минуту ожидая катастрофы; она боялась, что кто-то придет и отнимет у нее сына, навсегда. Но время шло, и она успокоилась — раз Юра выдержал первые соблазны, теперь его нелегко будет сдвинуть с места, уж она-то его характер знала. Им некуда было торопиться, ни ему, ни ей, желающие на Юру всегда найдутся, еще бы! Такой парень! Она старалась не думать, что ему уже за тридцать, но в последнее время былая тревога снова проснулась в ней, она напряженно присматривалась и прислушивалась ко всем этим Лилькам, Соням и Машам, и все они ей не нравились, Лилька особенно, Лилька на что-то покушалась, это был даже не роман — дружба, самое опасное, самое коварное. Юра не скрывался от нее, но и не перегружал ее подробностями, она мало что знала, зато чувствовала и понимала все. Она понимала, конечно, — этот день когда-нибудь настанет, Юра придет к ней и скажет: «Познакомься, мама, это моя жена» — и тогда ее жизнь переломится. Как именно, она еще успеет обдумать, но что переломится, это ясно. Конечно, перед смертью не надышишься, но зачем торопить события?

Четыре года назад они получили эту квартиру. Сколько было счастья! Они устраивались здесь не спеша, с удовольствием, и Маргарита Васильевна думала: «Он не оставит меня, он всегда будет со мной, так или иначе — со мной».

…Да, я был хороший сын, мне почти не в чем себя упрекнуть, я всегда любил Марго больше всех людей на свете. Но сейчас что-то лопнуло, обрушилось во мне, я стал ее судить и не нашел ей оправданий. Я был согласен с семьей отца, Марго предала его, не захотела понять, оставила в самую тяжелую минуту. Но для меня самым страшным было даже не это. Кто не совершает ошибок, особенно в молодости! Для меня самым непростительным и непонятным было то, что она и дальше коснела в своих заблуждениях, ничего не пересмотрела, не передумала, не перерешила, уперлась в чувствах своей правоты и обиды, взяла на себя смелость лишить меня не только отца, но и памяти о нем, общения с его большой, живой семьей, не только его семьей, но и моей тоже. Что двигало ею?

Я вскочил с постели, порылся в тумбочке и нашел наш тощий семейный альбом. Я почти никогда не заглядывал в него, это у нас с Марго считалось мещанством. А если и заглядывал, то только для того, чтобы показать знакомым девушкам, какой я был симпатичный пузанчик в детстве. Но сейчас меня интересовало совсем другое. Я вглядывался в первые три снимка, всего три. Я хотел заглянуть в лицо той, прежней Марго, не Марго — Риты, которая существовала когда-то, еще до меня. С тусклой любительской фотографии смотрела на меня красивая девочка в пионерском галстуке, со смелой улыбкой на лице и двумя толстыми косами, перекинутыми на грудь, ничего нельзя было рассмотреть через это лицо. А рядом была фотография деда, Василия Васильевича, в шляпе и с козлиной бородкой; наверное, больше всего я был похож на него, но ведь и о нем я почти ничего не знал. Это еще все предстояло мне когда-нибудь, потом. На третьей фотографии они стояли все вместе, втроем, дедушка, бабушка и Рита, и все в сатиновых шароварах, схваченных на щиколотках резинками, в футболках и войлочных шляпах, все улыбались, выпятив вперед животы. От солнца лица их были сощуренные, слепые. Нет, ничего я не мог узнать из этих фотографий. Почему моя Марго, бывшая смелая девочка, так поступила со мной? Только ли слепая уверенность в своей правоте двигала ею? А может быть, нечто совсем другое? Злая месть? Нежелание делить меня с кем бы то ни было? А может быть, Марго просто так было спокойнее? С глаз долой — и некому ее упрекнуть, и некому усомниться в ее высоких достоинствах, в ее чистоте и вечных совершенствах? Уж не от свидетелей ли ее презренного поступка стремилась она уберечь меня? Значит, из страха, ради своей выгоды? Вот куда привели меня мои долгие раздумья. Значит, тщеславие Марго оказалось выше ее любви ко мне. Она опасалась, что я со временем смогу узнать о ней нечто такое, что унизит ее в моих глазах, уронит чистоту и безукоризненность ее образа. И ради такого пустяка она всего меня лишила? Пошла на то, чтобы я вырос одиноким, ничего не знающим о своих связях с множеством людей? Как она могла, как решилась на такое? Я думал о скорой встрече с Марго и не представлял себе, как заговорю с ней, как посмотрю в ее прекрасные глаза, мне было стыдно за нее, я ее не понимал.