Алла Калинина - По образу и подобию

— Володя, а ты знаешь что-нибудь про Симу, как она?

Володя медленно положил нож и вилку, тщательно вытер губы льняной салфеткой и обернулся ко мне. Серые его глаза сразу стали сосредоточенными, серьезными.

— Плохо, — сказал он очень твердо, — судя по тому, что я знаю, дела у нее очень неважные.

— Но ведь это же первый инфаркт, и выглядит она обычно, и болей особых нет…

— Боли есть. Да и не в болях дело. Мне трудно это вам объяснить, — он слегка усмехнулся над моей ужасной обывательской медицинской неграмотностью, — а впрочем, я могу и ошибаться, я не смотрел ее как врач, так, общие впечатления…

И я с облегчением отвернулся от него. Что он может в этом понимать? Он ведь, в сущности, совсем еще мальчик. Завтра я поеду туда сам, разберусь во всем, поговорю с врачами, я — самый близкий ей человек, я — должен. А моя соседка справа между тем продолжала, как фокусник, вытягивать из пакета все новые и новые чудеса. Нет, совсем не случайно посадила ее рядом со мной Мила, она сводила нас, нарочно сводила. И вот теперь в руках у этой девицы был какой-то конверт, и она усердно совала его мне в руки.

— Что это?

— Это письмо. Ну бери, бери, оно тебе, ну чего ты удивляешься?

— Письмо мне? От кого?

— От моей мамы. Я ей написала про тебя и попросила, чтобы она все вспомнила про вашу семью, они ведь были очень близки, дружили в детстве, часто встречались. Они, правда, жили в другом городе, но ездили друг к другу в гости и вообще все друг про друга знали. И вот она написала тебе…

Какая же она оказалась, эта моя сестрица, — быстрая, энергичная, приметливая, просто своя в доску. И все получалось у нее так, словно мы были знакомы с ней всю жизнь.

Я распечатал конверт и развернул письмо, целую толстую пачку тетрадных листочков в линеечку. Начиналось письмо удивительно. «Дорогой Жорочка! — писала совершенно мне незнакомая двоюродная тетка из Иркутска. — Мне передали Вашу просьбу сообщить, что я знаю о Луганцевых…» Боже мой, да что же это творится на свете! Кажется, целый мир рванулся мне навстречу, чтобы сжать меня в родственных объятиях! На что я им сдался? Почему они все так добры ко мне, почему без слова, без сомнения принимают меня, радуются и помогают мне, какая сила всеми ими движет? Уж не желание же, конечно, насолить моей бедной Марго, конечно нет, они стараются для меня! Ну пусть Сима, это было понятно, она знала меня с детства, может быть, привязалась ко мне, но все остальные — за что? Что доброго я им сделал за всю свою жизнь? Я ведь даже и о существований их понятия не имел, а они? Обрадовались, затолпились, списались, съехались. Чтобы увидеть меня? Нет, непостижимо, непостижимо… Я сунул письмо во внутренний карман пиджака, читать его сейчас, здесь было все равно невозможно, я прочитаю его потом, дома, медленно и со вниманием. А сейчас… Я и так уже слишком много упустил. А за столом между тем подали горячее. Мила носилась из кухни в комнату, раскрасневшаяся, уже немного потерявшая свое первоначальное величие и явно очень этим довольная, я просто отчетливо видел, с каким бы удовольствием она сейчас влезла в свой любимый трепаный халат. За Милой по коридору с воплями пронеслись дети всех возрастов. Ее румяный смеющийся младший сын, за ним очень красивый темноволосый мальчик чуть поменьше, дальше тоненькая, как прутик, девочка с жиденькими косичками вокруг маленького треугольного личика, на котором сияли два черных блестящих любопытных глаза. Последней ковыляла Милина внучка в длинном розовом платье и пронзительно, радостно взвизгивала. И снова я замер от какой-то прежде мне незнакомой зависти. Дети, дом… все это было так радостно, так непривычно.

И я вдруг понял, я тоже хочу детей, хочу, и поэтому должен скорее жениться, именно так! Жениться не потому что, а для того, чтобы… А ведь тут огромная разница, огромная… Однажды мы уже говорили об этом с Валентином, но тогда я еще не дозрел, не понимал. А теперь? Я тоже хочу таких, красивых, как на картинке, толстеньких, счастливых, — своих! И от этой мысли все вокруг переменилось, словно разом все стали мне ближе, понятнее, отчетливее стала наша связь.

Володя положил мне на тарелку толстый, сочащийся жиром кусок мяса, горкой насыпал маринованные сливы, еще какие-то зеленые листочки, целый кулинарный натюрморт. Мясо было потрясающее. Я ел, и смотрел, и слушал.

Встал дядя Миша с бокалом в руке, в котором было на донышке что-то розовенькое, откашлялся, осмотрел всех с широкой улыбкой на лице:

— Позвольте мне, дорогие мои, поднять этот тост за радость жизни, за молодые лица и прекрасных женщин, которые так украшают этот стол, и за то, чтобы на душе у всех было тепло и хорошо! Всего вам самого, самого доброго!

Все зашумели и захлопали. Я догадывался, конечно, что дядя Миша большинство гостей не помнил и не узнавал в лицо, но каково же было его удивительное жизнелюбие. Значит, до сих пор жизнь приносила ему радость и удовольствие. Неужели и это тоже было результатом эгоизма, о котором столько говорилось в семье, или дело здесь было совсем в другом? Во врожденном, генетическом, душевном здоровье, которое досталось ему одному из всей большой семьи. Все получалось удивительно — счастливый, добродушный, легкий в общении эгоист дядя Миша и скандальная, обиженная на весь мир чистота в лице Симы. Разве так бывает, разве это может быть? По каким же критериям тогда вообще судить о том, что хорошо и что плохо, если поведение людей ничего не значит? Как докопаться до их подлинной сущности, на какие критерии опираться? А может быть, судить и вообще не нужно, просто постараться понять всех и в каждом явлении выискать лучшее, доброе или хотя бы просто приемлемое, — может быть, так? Но ведь я привык считать, что это беззубая, вредная позиция! А сейчас я не находил другой, не находил. Он лучился доброжелательством, этот старик, он каждый день ездил к Симе, несмотря на то что она злилась и гнала его; он, в конце концов, придавал своими патриаршими сединами смысл и значение всему этому нашему странному сборищу. Пусть Мила нас собрала, но именно он возглавил, и то, что он не узнавал никого, не имело значения. Все равно его место было законное, и все признавали это. Нет, он определенно мне нравился, этот дядя Миша, он красиво жил, даже я вдруг начал гордиться им, хотя совсем недавно был так настроен против него.

За дядей Мишей поднялся Эдик, лицо его заметно покраснело, длинные зеленовато-карие глаза лучились, он явно собирался повеселить нас.

— Господа, — сказал он, дурачась, — господа! Я не могу не согласиться с батюшкой в отношении того, что женщины вообще украшают наш стол. Да, женщины — это прекрасно, и, следовательно, чем больше женщин, тем — что? Тем лучше нам. Я, правда, совершенно не могу разобраться, что свело нас сегодня за этим прекрасным столом, это все по части Милы, и потому позволю себе это опустить и перейти сразу к конечному результату. А конечный результат таков. Что мы видим сегодня вокруг себя? Мы видим множество совершенно свеженьких для нашего благосклонного глаза молодых особ женского пола, что есть безусловно хорошо. Но, господа! Зачем же нам морочат голову какими-то там родственными отношениями? Зачем нам портят удовольствие? Мы не потерпим… Позвольте, а где коньяк? Здесь только что стояла бутылка армянского коньяка…