Алла Калинина - По образу и подобию

Все смеялись. Застолье подошло к тому моменту, когда слова уже не имели значения, когда всем было весело и хорошо и так. Я понимал это, я сам чувствовал приятное расслабление в теле и легкость мыслей, но все-таки не настолько, чтобы перестать интересоваться всем, что вокруг меня происходило. Хорошо Эдику, он ведь пришел только поразвлечься, он уже не молод, он сделал свою жизнь. А мне все еще предстояло, я не мог так, как он, не мог себе этого позволить, мне еще надо было разбираться и разбираться. И в нем, между прочим, тоже. Что он прячет за этим своим балагурством, о чем думает на самом деле, почему так часто сегодня я ловил на себе совсем не шутливый, а серьезный и пристальный взгляд его длинных, слегка помаргивающих глаз? Ах, все на свете сложно, если только начать разбираться, если только отнестись ко всему всерьез.

Вечер вступил уже в свою завершающую фазу, стол был разгромлен, запыхавшаяся, красная Мила уже не могла подняться на свои толстые ноги, девицы сами бойко меняли тарелки, бегали на кухню и обратно. Мужчины сгрудились в коридоре. Володя уже разливал дымящийся ароматный чай в низкие зеленые чашки с золотым узором. А мне хотелось еще раз взглянуть на детей. Я нашел их в одной из комнат, свет был притушен, маленькая спала, разметавшись на диване, мальчики за столом играли в шахматы, а девочка, подперев узенький подбородочек своими маленькими кулачками, внимательно наблюдала за их игрой. Дети были все так же хороши, но, боже мой, как их было мало! Ведь этих четверых с трудом наскребли чуть ли не с десятка семей, и Луганцева среди них не было ни одного. Сколько же сидело здесь моей родни даже и со сложившимися, но бесплодными судьбами! Почему? Кто в этом виноват? Ведь еще у наших дедов было в семье по пять, шесть детей, а я не женат в тридцать два года. И другие тоже — не захотели, упустили, прогуляли, не нашли себе пары. Конечно, бывает, чего только не случается на свете, но чтобы все, целое поколение, это ведь уже не может быть случайностью! Что с нами стало? Раньше, когда я думал, что я один, все эти мысли совсем меня не занимали, но теперь… теперь все стало иначе.

Пора было собираться домой. Хорошо, что никто меня сегодня не трогал, не расспрашивал, не тормошил, мы просто сживались, все происходило само собой, и выводы тоже напрашивались сами. Неизбежное свершилось, я нашел свою семью; конечно, я еще не вошел в нее целиком, не всех узнал и полюбил, не привязался, не вступил в неизбежные союзы и заговоры, но ведь это и не обязательно. Главное, я поверил в нашу общность, ощутил ее, чего же еще? Дальше оставалось только жить, торопиться. Ничего, осенью я приведу сюда Лильку, и я буду не я, если через год мы не пополним детскую хоть одним маленьким… кем? Я, к сожалению, тоже не в силах породить Луганцева, слишком все сложно, слишком сложно.

В передней меня провожала Мила. Неожиданно подошел Эдик и сказал немного нервно:

— Ты уже уходишь? А жаль, только самое веселье пошло…

— Хорошенького понемножку, я и так уже набит впечатлениями до отказа.

— Впечатлениями? От чего это, интересно? Неужели от нашей пустой болтовни? Брось, это все бабьи выдумки.

Он, видимо, был настолько же уклончив, насколько Мила прямолинейна. Что ж, мог ведь он вообще не заметить моего ухода, а раз уж вышел меня проводить, значит, что бы он там ни говорил, все равно он признал меня, и это было еще одно мое обретение, я понимал, что немалое. Этого человека нелегко было раскачать, быть может, история гораздо больше нравилась ему в книгах, чем в живом воплощении. А если уж дело дошло до прямого столкновения с жизнью, замкнутые люди часто бывают слишком глубоки и страстны в своих привязанностях и антипатиях. Неужели я все-таки заинтересовал его? Я засмеялся и протянул ему руку. Иногда полезно бывает сыграть эдакого рубаху-парня. Но Эдик меня, кажется, не одобрил, руку пожал вяло и отвернулся без интереса.

Я вышел во двор. Голубые фонари ослепительно заливали сухой асфальт под ногами, тени деревьев были так контрастны и черны, что даже жутко становилось, что вот сейчас ступишь в эту тень и исчезнешь, пропадешь без следа, словно тебя и не было. Но я мужественно шел, проваливался в черноту и выныривал, свернул в высокую арку и оказался на улице, откуда-то сзади, с набережной, потянуло прохладой, сладковатым запахом застоявшейся речной воды, на улице было просторно, пустынно, только дверь аптеки была открыта да слабо светились витрины магазинов. На остановке не было ни души, словно город вымер, весь в полном составе ушел в отпуск, выехал на выходные дни на дачу или еще какой-нибудь катаклизм произошел, я даже удивился, когда в дали улицы показался покачивающийся, тускло освещенный внутри троллейбус, пошел прямо на меня, помаргивая поворотным огоньком, и вдруг выбил из скрещения проводов жиденький снопик искр, словно приветствовал меня, последнего оставшегося жителя огромного города.

Наконец я добрался домой. Спать не хотелось. Какое-то странное ощущение покоя и умиротворенности владело мною, все было ясно мне, все решено, все хорошо и в то же время удивительно пусто и некуда себя деть, и не знаешь, правда это или сон. Я сел на диван, где еще валялись разбросанные рубашки и галстуки, следы моих торжественных сборов на родственную встречу, достал из кармана толстый конверт и принялся прилежно читать обращенные ко мне строки.

«Дорогой Жорочка! Мне передали Вашу просьбу сообщить, что я знаю о Луганцевых. Знаю я очень много, и, если Вам нужно, я с удовольствием это расскажу. Для меня история начинается с нашей бабушки Марии Андреевны Луганцевой, которую соседки звали просто Луганиха. Бабушка моя и Вашего отца осталась вдовой в возрасте до тридцати лет с пятью маленькими детьми на руках: Аней, Олей, Георгием (вашим дедом), Костей и Андреем (моим отцом). О Вашем дедушке Георгии Вы знаете, наверное, лучше меня…»

Я остановился в растерянности перед непостижимым легкомыслием стариков. Да откуда же я могу это знать, если она мне не расскажет?! Но выбирать мне было не из чего, старуха писала то, что ей казалось важным, что ей приходило в голову. Она подробно описывала жизнь каждого члена той изначальной семьи, и кто на ком женился, и кого родил, и в каком возрасте умер. И постепенно ее план стал вырисовываться для меня, она просто добросовестно изображала мое родословное дерево со всеми его ветвями, отростками и пустыми, засохшими без времени сучьями. Оказалось, что один мой двоюродный дед был военным музыкантом и умер от чахотки, другой, отец моей корреспондентки, был исключительный бабник, который, овдовев в сорок лет и оставшись с четырьмя детьми на руках, поручил их заботам бабушки и успел жениться еще по меньшей мере трижды, пока не уехал с очередной женой в Душанбе и не затерялся там окончательно. Дальше описывалась судьба всех его четырех детей с их потомками. Из этих описаний я понял, что мелькавшие сегодня вокруг меня девицы приходились гуляке кто внучками, кто правнучками. А еще из этой ветви Луганцевых существовал где-то в Оренбурге мой троюродный брат Артур, студент медицинского института и главная надежда семьи на продолжение фамилии Луганцевых. И так подробно рассказывалось про всех. Это было очень длинное письмо. Заканчивалось оно так: