Алла Калинина - По образу и подобию

Валентин, выдвинув ящичек комода, перебирал документы. Пенсионная книжка, кладбищенский пропуск, несколько справок об окончании каких-то курсов, рассыпающаяся ветхая метрика, благодарность в приказе, машинописный листок, третий экземпляр, где ее фамилия числилась в общем списке предпоследней, записная книжка, несколько писем и фотографий, вот и все. Как мало осталось от целой человеческой жизни, такой мучительной, такой длинной! Мы пытались найти ее портрет и не нашли ничего, кроме крошечной фотографии на пропуск, — она не любила сниматься. В отдельном конверте лежало сто пятьдесят рублей и было написано: «На похороны». Одежда тоже была приготовлена, аккуратно завязана в белый платочек, Сима старалась облегчить наши хлопоты. Под узелком оказалась сберкнижка на две тысячи с лишним, в книжку был вложен листок. «Дорогие Валечка и Жорочка, — писала Сима дрожащим и угловатым старческим почерком, — похороните меня рядом с Яшей, место приготовлено. Деньги разделите между собой, а из вещ большей пусть возьмет, что ей надо, моя подруга Клара…» Дальше стоял Кларин телефон, ие ни слова, ни привета, ни закорючки. Мы с Валентином посмотрели друг на друга и оба одновременно усмехнулись, обоим нам еще не доводилось становиться чьими-то наследниками. Все было так странно, словно нас вдруг, ни с того ни с сего втянули в какую-то старую, непонятную нам игру, правила которой были нам незнакомы.

Валентин бросил книжку на стол и сел рядом со мной:

— Ну, вот и все, братец, теперь ждать похорон. Да еще обзвонить всех надо по книжке, ты сможешь?

Я вдруг понял, что не смогу, и отчаянно затряс головой. Валентин засмеялся:

— Эх ты, а еще старший брат, не много-то пользы с тебя. Ладно, обзвоню сам.

— Валя, а ведь она могла на эти деньги как-то украсить свою жизнь, зачем она их копила?

— Да не копила она их. Это ведь дяди Мишины деньги, он ей присылал, а она не хотела брать без особой нужды, вот и остались. И мне на машину она их и давала.

— Почему же она тогда не вернула их дяде Мише, почему нам?

— А зачем ему деньги? Он ведь сам старик, сам завещание небось пишет, о его детях есть кому позаботиться, а она хотела своим оставить, нам, потому что мы с тобой без отца выросли, сиротки, значит, она тут как тут.

— Зачем ты так о ней?

— А как? Нормально. Она этой дарственной нас себе присвоила, понимаешь? Утвердила, что мы — ее. А это для нее важнее всего на свете было. И не только потому, что она одинока была, нет, не поэтому, еще и от гордыни, она так самоутверждалась, понимаешь?

— Это накануне-то смерти? Глупости ты говоришь!

— Думаешь? А мне кажется — нет, это в человеке никогда не кончается, пока он жив, а может быть, даже и усиливается к концу жизни. Хочется себе доказать, что ты был прав, и что прожил не зря, и что-то там после себя оставил. Ну, от мужчин остаются следы их трудов, а от женщин? Конечно, самое главное для женщины — это дети, наследники, не в том смысле, конечно, чтобы капиталы передать (какие там капиталы!), а в том, чтобы утвердить, вот они пришли вместо меня, они мои, мои!

— Значит, так ты ее понимаешь?

— Да, так, а что?

— А я не так. По-твоему, выходит, она обманула сама себя, уговорила себя, что мы — ее дети. Но она ведь не выносила лжи. Я ее вижу иначе. Она воительница была, храбрый, отчаянный борец за справедливость. Потому она и скандалила, и обиды никому не прощала, что не позволяла себе сдаваться в этой вечной своей борьбе, и деньги она нам оставила, потому что считала, что по совести после нее они наши, а выплыли бы где-нибудь другие сироты, она послала бы им.

— Ничего себе сиротки, два здоровых лба! И ты согласен на такую роль?

— Да не нужны мне эти деньги, я не про деньги, а про нее говорю. Для нее мы Сашины дети были, понимаешь? Дети, оставленные ей на попечение, она ведь все на себя брала.

— Ну и я то же самое говорю, только без этих твоих завитушек. А ты неисправимый романтик, братец! Хочешь взять себе что-нибудь на память?

— Да! — сказал я и задохнулся от жадности. — Фотографии!

Наконец-то они были мои, эти мутные, засиженные мухами, поблекшие отражения прошлого! Я рассматривал лицо отца и видел его гораздо подробнее и яснее, чем прежде, потому что оно было теперь мое, только мое!

Пора было уходить. Мы еще раз оглянулись на знакомые тихие стены. Жизнь, еще так недавно тлевшая в них, догорела, погасла. Все.

Домой я добрался усталый и замученный, повалился на диван и стал торопливо, нервно перебирать в уме события последних дней. Я вспомнил вчерашний звонок Марго и понял, что теперь, после смерти Симы, объяснение с ней стало еще более опасным, но неизбежным. Я должен буду все, что она сделала со мной, назвать своими именами, все карты разом бросить на стол, потребовать ее объяснений и выслушать, что она мне скажет в ответ. Я буду судить ее беспристрастно, но строго, от этого теперь никуда не уйти. Ах, почему в эти дни Лилька была неизвестно где, ей не следовало уезжать, она должна была быть со мной. Как необходимо мне было сейчас ее удивительное умение всегда и все решать в мою пользу, потому что не только Марго, мне тоже придется нелегко. А Лилька… Лилька будет лучшей женой на свете и замечательной матерью моим детям, в этом я не сомневался. И я стал думать о Лильке. Что я знал про нее?

Знал, что выросла она в хорошей тихой семье, но, когда ей исполнилось двенадцать лет, вдруг случилось несчастье, родители разошлись. Ее мать, еще молодая миловидная женщина, без ума влюбилась в своего шефа, очень солидного человека, старше ее на четырнадцать лет, он был вдовец, его единственный сын уже кончал институт, — словом, он был свободен. Он очень быстро заметил влюбленную в него сотрудницу, у них возник стремительный роман, Лилькина мать повинилась во всем мужу и попросила развода. Отец согласился. Лилькина счастливая жизнь рухнула в одночасье.

Мать умоляла Лильку переехать вместе с ней к новому мужу, отец молчал. Лильке никуда не хотелось ехать, но она согласилась, ей казалось, что матери сейчас хуже, матери было стыдно. Лилька прожила в новой семье четыре года, а потом вернулась к отцу. За эти четыре года она узнала много тяжелого, мучительного, здесь все было заведено по-другому, не так, как у них дома, но изменить что-нибудь они не могли, словно не имели права, хотя первая жена Льва Александровича давно умерла и теперь его законной женой была мама. Женой-то она была, но не хозяйкой в доме, а как будто бы робкой гостьей, не знающей, как угодить. Лилю никто не обижал, не говорил ей дурного слова, но она была лишняя. Она старалась занимать меньше места, слиться со стенами, раствориться, и не только из-за себя, из-за матери тоже, матери приходилось тяжелее всего. Взрослый сын Льва Александровича Павел жил вместе с ними в одной квартире, но он никогда не разговаривал с матерью, почти не здоровался, с Лилькой он тоже не разговаривал, но иногда мимолетно клал ей руку на голову, гладил, и Лилька понимала, он ее жалеет, считает обиженной и оскорбленной, как был оскорблен и он, почему — она не могла понять, но чувствовала, что и Павел, наверное, хороший человек, просто он не захотел, не принял маму. Лев Александрович относился к маме неплохо, но перед сыном пасовал, ничего не пытался изменить. В общем, получалось, что все были хорошие люди и все от чего-то страдали. Наверное, они что-то неправильно сделали с самого начала и вот теперь расплачивались.