Алла Калинина - По образу и подобию

«Дорогой Жорочка, если надо что-нибудь уточнить или добавить, спросите у меня, буду рада помочь, чем могу. Лидия Андреевна Луганцева».

Я отложил письмо и обалдело уставился в пространство. Первое впечатление было ужасное, я ничего не запомнил, не понял, не уследил, слишком их много там было, моих родственников. Что-то подобное я уже испытал однажды, когда пробовал прочитать Библию и застрял в самом начале, не в силах понять и запомнить, кто кого родил и в какой степени родства находились библейские герои. Трудно, трудно уследить за судьбами, которые сжаты до того, что за ними не встает ни образов, ни картин, только три простейших, почти биологических понятия: родился, родил, умер. Конечно, если бы мои предки создали в своей жизни что-нибудь великое, может быть, это и сохранилось бы в памяти поколений, но они были обыкновенные люди, никак не отмеченные ни богом, ни судьбой, и их предназначение не заходило дальше семейной истории, они просто жили и множились и в конце концов родили нас, мое поколение, такое умное и возвышенное, что о столь примитивной и низкой задаче, как продление своего рода, нам и думать не пристало. Да, таковы факты. Что еще я вынес из письма? Мои родные, как выяснилось, воевали, покидали родину и гибли в гражданскую и в Отечественную, их рубили казаки и немцы душили в камерах газовых печей, они уходили в партизаны и с госпиталями. И трагическая судьба евреев, оказывается, тоже меня касается, вот бы никогда не поверил. И не только в том смысле, что страдания невинных людей всегда касаются всего человечества, но и в другом, более личном, конкретном плане. Все касалось меня, хорошее и плохое, честное и слабодушное, все это досталось в наследство мне, ничего о том прежде не ведающему. Вот что означало иметь семью. Через нее я был связан со всем миром.

И еще одно обстоятельство взволновало меня: оказывается, в нашей семье издавна водились гуляки и бабники. Уж не в них ли я пошел, не по их ли образу и подобию построен? Может быть, и я просто повторяю легкомысленный и любвеобильный путь своих предков? И как же мне относиться к этому, если все это так мало от меня зависит, бороться ли с непобедимой генетикой или покориться своей судьбе, раз уж выпала мне такая доля? Глупо, но эта мысль не на шутку тревожила меня.

Спал я в эту ночь плохо, вертелся, забывался на мгновение и тут же вскидывался, словно кто-то толкал меня, торопил все снова и снова перебирать запутанные, непонятные обрывки истории. В четыре часа я вдруг вскочил и при нежном свете занимающегося утра, заглядывая в тетрадные листки, стал торопливо рисовать свое родовое дерево. Я не успокоился, пока не закончил эту работу. А потом я свалился и заснул как убитый.

Сквозь плотную сладостную завесу сна что-то неумолимо прорывалось, настойчиво, требовательно. Еще ничего не понимая, я открыл глаза и увидел ослепительно сияющий день, солнце заливало комнату, в открытое окно вливался знойный ароматный воздух лета, наверное, где-то что-то цвело, не очень я в этом разбирался, зато потребителем был благодарным, я готов уже был сладко потянуться навстречу очередному счастливому летнему дню и тут снова услышал то неприятное, что меня разбудило: кто-то снова упорно длинными трелями названивал в квартиру. Кто бы это мог быть? Я нацепил очки, торопливо прошлепал босыми ногами по коридору, распахнул дверь и замер, удивленный. Передо мной стоял Валентин, такой же наглаженный и великолепный, как всегда, но с помертвевшим, злым лицом. Он, не говоря ни слова, пошел на меня, и я невольно посторонился, давая ему дорогу. Мы почему-то вошли в кухню и сели на табуреты.

— Что случилось, Валя?

— Да уж случилось, — сказал он хрипло, — Сима наша померла.

Словно жалящий хлыст просвистел перед моим лицом и с размаху раскроил меня надвое. Нет, не о ней я подумал в первую очередь — о себе, о своей вине перед старухой. Что я наделал! Всего только раз, один раз удосужился я посидеть возле ее постели и сразу бежал, едва она позволила себе заплакать. Мне казалось, не надо зря огорчать ее, мой вид только напрасно расстраивает старуху, мне казалось — вот ей станет получше, и я выберусь к ней, и утешу ее, и тогда уж буду сидеть без спешки. Но у нее не было времени. Они говорили, все говорили, что Сима умирает, почему же я не верил? Неужели просто потому, что так мне было удобнее? Это я довел ее до инфаркта, я и вся куча проблем, которые были со мной связаны. И в первую очередь — страх перед Марго, которую она разоблачила в моих глазах, совершив один из самых мужественных поступков в своей жизни. Ей не следовало бояться этого, нет, наоборот, она должна была думать об этом с гордостью, но она ведь была всего только слабая, больная старая женщина. И потом, она по-своему любила Марго и была к ней привязана. Ей было больно, что Марго поймет ее поступок не так, неправильно, что она посчитает ее предательницей. Это я должен был защитить Симу не только от Марго, но и от собственных ее сомнений, но не сумел, не сумел… Я с трудом перевел дыхание.

— Отчего? Когда?

— Сегодня, в четыре утра, еще один инфаркт. Всю ночь она плакала, а потом затихла, никто и не заметил ничего. А когда подошли утром, она уже мертвая была, остывала.

Значит, это ночью случилось, в четыре часа, как раз в то время, когда, в упоении вычерчивал свое родословное древо, может быть, в то самое мгновение, когда надписывал ее имя над глухим сучком, не давшим побегов. Бедная Сима, бедная, бедная Сима! Вот и кончились ее страдания, ее длинный безрадостный путь. Она сделала, что смогла, и получила так мало. О чем она плакала в последние свои часы, что вспоминала? А может быть, просто смертная тоска мучила ее, тоска расставания и страх перехода, а всем своим обидчикам она успела простить? Не очень-то я в это верил, но думать так все-таки было легче. Почему?

Валентин все так же угрюмо смотрел на меня:

— Пойди оденься, расселся тут в трусах, надо поездить, кучу дел переделать, смерть — штука хлопотная.

И мы поехали, Валентин бегал куда-то, разговаривал с людьми, получал и отдавал множество каких-то справок, бумажек. Я тупо следовал за ним, ни о чем не думая, ничего не соображая. Потом мы поехали к Симе на квартиру. Я вошел в знакомую комнату, испуганно озираясь, сел на стул и уставился на ее пустую, аккуратно застеленную кровать. Я думал о том, что было бы со мной, если бы я не позвонил ей тогда по странному настоянию Марго. Или если бы у нее хватило выдержки промолчать, ничего не открыть мне, как сложилась бы моя жизнь тогда? Сейчас я почти уже не мог этого себе представить. Тогда я никогда не узнал бы Валентина, своего единственного кровного брата, не увидел бы мутной, но такой необходимой мне фотографии отца, лобастого человека с хмурыми ускользающими глазами, вот она, по-прежнему висит на стене. И в странный запущенный дом дяди Миши я тоже никогда бы не попал, не увидел бы смеющихся детей, цепочкой бегущих по коридору, не слушал бы печальные рассказы Милы, не получил бы письма неизвестно от кого, не рисовал бы сегодня ночью свое раскидистое и ветвистое семейное древо. Все это подарила мне она, маленькая, колченогая, некрасивая старушенция, воинственная и непрощающая и все-таки добрая, каждый раз кидающаяся на защиту детей, даже рискуя сама быть униженной и оплеванной. Она была храбрым, несдающимся человеком, моя тетка. Почему же никто и ничем не воздал ей при жизни? Что сделал для нее я? Поторопил на тот свет? Конечно, я не хотел, не хотел этого, я ее полюбил, но все равно получилось — так.