Омар Кабесас - Горы высокие...

Вернулась я с Пихириче на руках. Бедненькая моя. А солдат так и сидит, будто окаменел, будто и не ему совсем на ботинок собака надула. Больше четырех лет собачка со мной не расставалась. Как я могу ее не жалеть? Она, как хвостик, всюду за мной тянется. Она и сторож, и для детей забава.

Потом я, будто нехотя, направилась к калитке, чтобы посмотреть, не показалась ли Адольфина с ребятишками. Нелегко ей с тремя идти, к тому же самый младший ходить не любит. Да он и не может еще ходить, хоть и старается. И, будто обращаясь к собаке, говорю:

— Сейчас вон оттуда появятся. — Тень на плетень навожу. На самом-то деле они придут не скоро. И еще раз повторяю: — Вот-вот вернутся.

Они делают вид, будто не понимают. Наверное, решили ждать, сколько ни придется. Терпения у них хватает, потому что в силе своей крепко уверены. А я ведь так просто, хотела только, чтобы не так тяжко было. Все равно, когда придет Адольфина, нового ничего не произойдет. Должно быть, им нужно что-нибудь проверить.

Разве разберешься, когда нынче такое кругом творится! Даже неповинных людей и тех хватают. А Адольфина ни в чем не виновата. Все мы ни в чем не виноваты. Если кто и виноват в худых делах, так это только власти. Это все из-за того, что они такие.

И единственно, кого в тюрьму сажают, в кого стреляют и убивают на дорогах, — это бедняков. Все потому, что власти не любят нас, досадить нам хотят. Для того власти и есть, чтобы порядок среди бедных наводить, командовать бедняками, бить бедняков, как скотину, увозить. Но когда-нибудь кончится для властей праздник. А хорошего они не заслуживают. Им никогда не приходилось туго. Вот потому они такие и важные. Напялят форму и думают, что они боги. Сами же хвастаются: чего захотим, то и сделаем. Оно так и есть, чего уж там говорить! А по мне, ладно, пускай сидят, хоть и одна я одинешенька с ними. Но не подумайте, что душа покойна, когда видишь перед собой эти ихние фляги, ножи, автоматы. Им даже наши собачонки мешают, они так и норовят их пристукнуть. С такими ничего не поделаешь. Но когда-нибудь все по-другому будет. Хосе говорит, что этот день недалек. Я не очень хорошо во всем разбираюсь, но с Чепе согласна. Мне это нравится. Особенно нравятся люди, которые взялись наши права добывать. Иногда и я им немного помогаю. Но, по правде сказать, все это Хосе делает, а я сижу с малышами. Оставить их одних нельзя. Вот почему я и говорю, что помогаю, как могу. На то мы и есть, чтобы самих себя защищать, потому что нас защищать некому. Каждый должен за других беспокоиться. Вот потому я за крестьянскую федерацию…

— Если она вскоре не появится, нам придется привести ее.

Разве им объяснишь? Да и зачем? Звери, а не люди. Не понимают, что девочка с тремя малышками пошла и что летать, как птица, она не может.

— Подождем еще немного.

Говорят они негромко, но мне понятно, что им хочется, чтобы я услышала и напугалась.

Думаете, моя внучка взрослая? Ей всего-то пятнадцать. Когда время подошло, она вытянулась и оформилась, прямо как женщина. Бедра округлились, волосы длинные, почти до колен, стройная до невозможности. Такая красивая! Про нее ничего плохого не только не скажешь, а даже подумать нельзя. Это наша кровь. Кровь Марии Пии.

Дело совсем не в том, что я трушу. Ни-ни. Но еще не зарубцевавшаяся рана на сердце после смерти сына разве может не болеть? Я тогда сказала себе: довольно! Хустино я потеряла. Он знал, за что борется. Он мне говорил про это, может быть, даже больше, чем Хосе. Но как я ни стараюсь не думать о родной кровинушке, все равно при упоминании имени его горло петлей перехватывает и слезы ручьем льются. Хоть я и не из тех, кто плачет. Лишний раз не доставлю нашим врагам радости увидеть мои слезы. Они еще поплатятся. Так я говорила себе. Ни с одним христианином не сделали такого, что сделали с моим сыном эти убийцы проклятые. Никто бы такого натворить не смог, так я себе говорила.

Как бы там ни было, хотя они и не жалуют моего гостеприимства и даже от воды отказались, я все же решила предложить такое, от чего они не откажутся: ананасную чичу. Пусть хоть чем-нибудь займутся.

— Ну ладно, если водички не хотите, может, по кружечке чичи выпьете? Это не контрабандное гуаро.

При этом я улыбнулась. Зачем? И сама не знаю. Глупая, просто так, чтобы зубы показать. Но лучше, если они будут ждать Адольфину здесь. Она вернется только к вечеру.

— Свеженькая, вкусная.

Ну и дура же я! А в глубине души у самой все же теплится надежда, что сумею смягчить их сердца. Но боже сохрани на это надеяться. Ничего нельзя дарить корысти ради. От этого правила нельзя отступать. И все же надо их ублажить, чтобы они не отправились за ней сами.

И они ответили:

— Ну что ж, давай.

Я с радостью налила в кружки до самых краев чичу, а они с опаской, словно боясь обжечься, протянули руки. Сначала сержант несмело протянул свою, а за ним солдат. Ну и люди, никому не верят.

Я знала, что от чичи они не откажутся. Она ведь такая вкусная.

— Недурно, наливай еще.

— Смотрите не пролейте на форму…

«Хитрая старуха, — наверное, думают они, поднося к губам кружки. — Она нас этим дерьмом купить хочет».

— Крепкая!

— Точно, мой сержант.

— Выпей, не бойся. Тебя не свалит. Чистая ананасная.

После первой они повеселели и за разговором не заметили, как кувшинчик прикончили. От чичи не пьянеют, только голова слегка кружится. Чича вкусная. Чепе Гуардадо мне часто говорил, что жаждущему всегда надо дать напиться. Гостю прежде всего предлагают воду. Особенно у нас, в Чалате. Здесь от жары деваться некуда. Так и хочется все с себя скинуть. Иногда под вечер, примерно после четырех, северный ветерок подует со стороны Гондураса. А с одиннадцати утра, вернее после одиннадцати, до трех — прямо пекло адово. Чепе как-то мне сделал веер из пальмовых ветвей. Им и освежиться можно, и огонь раздуть.

В жару никто не откажется от кружки перебродившего за неделю сока. Но самое главное, я для того, любимый Чепе, напитка не пожалела, чтобы они забыли про девочку. Чтобы они от безделья не остервенели. Конечно, если бы они захотели, они могли бы за ней сходить. Это же ведь недалеко, полтора километра. Но по всему видно, что идти им уже не хотелось. Тем лучше…

К счастью, Хосе не придет обедать. Даже подумать страшно. Хорошо бы, если бы он и ночевать не приходил. Лучше ему в лесу остаться.

Моя мама рассказала, что на бедную Лупе большое горе обрушилось. С тех пор и трех недель еще не прошло. Ей тогда сказали, что видели убитого, изуродованного человека, и все подумали, что это Хустино.

Набросила она платок на голову, быстро надела черное платье и, сама себя не помня, побежала туда, где нашли человека. «Нет-нет. Это не мой сын. Он в Илобаско работает». А в глазах слезы. Наверное, сердцем почувствовала, что это он, ее сын. Опознать его не опознали. Убитый лежал без головы. «Ну и что ж, что люди подумали? Дай бог, не Хустино это. Мало ли что скажут! И чего это вам взбрело в голову, что моего сына убили?»