Омар Кабесас - Горы высокие...

А еще говорят, что мы легко живем, только и дел у нас, что людей хватать. Так говорят те, кто ни черта не знает, или враги родины, потому как порядочный человек не станет говорить того, чего не знает.

Не знаю почему, но ты у меня из головы не выходишь. Скорее всего потому, что еще маленьким обещал всегда быть со мной. Я знаю, что ты не придешь уже. Тебя во второй бы раз убили. Но для меня-то ты не умер. И если хочешь прийти, приходи. Ты для меня давно, еще до того, как явился и все рассказал нам, покровитель мой, и опора, и все то, во что верит человек.

И отец твой, и я согласились с тобой, когда ты явился к нам. Конечно, я, твоя мать, не так, как отец, но все же понимала, куда дело идет: там, где Хосе и Хустино, мой сын, там буду и я.

Сын всегда в сердце у матери. А ее имя — у него на устах в час смертный. Вот потому и отправилась я к тебе по пыльной дороге. А увидев тебя, поняла, что ты не дрогнул, когда тебе вонзали штык в горло. Я долго смотрела на тебя. Даже лицо твое не было перекошено от боли. Ты знал, что в этот миг мы все с тобой, и ты не мог струсить. Тебя схватили неожиданно, когда ты в предрассветных сумерках шел проселком.

А если я им сейчас предложила кружку воды, то только для того, что дать напиться жаждущему — это святое дело в жизни. Воду нельзя не дать даже преступнику просто за то, что он преступник. И в том, что я так поступила, я ни капельки душой не покривила и не угодничала. Сам бог не отказал бы в этом дьяволу. Ты, Хустино, должен это понять. Никто свою душу не отдает здесь преступникам и убийцам. Ты сделал бы так же, и вовсе не из трусости, не из-за предательства или угодничества.

Однажды ты мне сказал: «Даже когда я умру, я приду к тебе воду из колодца таскать, и приду не тайком — мне не хочется тебя пугать, приду открыто и скажу только: «Здравствуй, мама». Тебе не придется самой воду таскать».

Но открыто никогда не приходил ты — только тень твоя.

До сих пор вижу тебя как живого, слышу твое дыхание и ощущаю запах бальзама [24] В Сальвадоре произрастают бальзамовые деревья, смола которых, являясь ценным сырьем для фармацевтической и парфюмерной промышленности, экспортируется под названием «Сальвадорский бальзам». .

С тобой в дом свежий ветер ворвался и пение птиц — синсонте, гуакальчии, горлицы. А ты по дому в лохмотьях бродишь.

«Значит, ты, сукин сын, в организацию вступил? Чего же они не пришли тебе на помощь? Испарились? Значит, ты собрался хозяев асьенд похоронить? Отвечай нам: где пистолет взял? Говори, дерьмо, кто тебе его дал, все равно тебя прикончим! Скажешь — сразу же кокнем, а нет — будем медленно убивать, чтобы подольше помучился. Зови твою крестьянскую федерацию, чтобы спасать тебя бежали. С властями не играют. Мы вас всех перебьем, потому что с богатыми, которые нас кормят, шутки плохи…»

Они не могли простить тебе твоего молчания. Ты им так ничего и не сказал. Ты плевал на них. Потому они и решили тебя подольше мучить. Но сами не выдержали. Молчание для них — худшее оскорбление, это то, чего они не прощают. А самое большое оскорбление — когда они видят, что их не боятся, когда им даже ударами прикладов не удается выбить ни единого слова.

Тогда и блеснул штык. Весь ваш путь, враги нашего народа, залит кровью. Вы сеете смерть кругом. И когда вы измываетесь над народом, от вас мертвечиной несет, ладаном. За вами — могильные кресты, и вы не понимаете, что сами себе могилу роете.

И все равно я предлагаю вам воду, глоток ананасной чичи. Но вы не думайте, что это от души, из расчета или от страха. Нет. Это просто по-человечески.

Когда мертвые воскреснут, они все увидят и поймут. А еще лучше, если они смогут посмеяться вместе с нами, поесть вместе с нами тортильи с солью. Мы им хорошие и ласковые слова скажем. Но сначала надо воскреснуть.

Вы должны жить!

Это я тебе, Хустино, говорю. Говорю, чтобы ты услышал. Я знаю, что ты здесь, но ты шутник и не хочешь объявляться. И не говоришь ничего. Будто язык проглотил. Я знаю, что ты каждый день сюда приходишь, выпиваешь свою чашку воды и медленно уходишь, чтобы не напугать меня. Ты приходишь, чтобы только посмотреть, как мы тут, чтобы про себя, не вслух спросить: «Как дела?» Я знаю это. Знаю потому, что в патио я посыпаю золой дорожку к кувшину с водой, а потом во сне вижу следы твоих босых ног. Я же знаю отпечатки твоих ног. Ты ведь, чтобы поменьше шума было, всегда ботинки снимаешь. Я узнаю твои следы и запах твоего пропотевшего от работы тела. Он на запах бальзама похож. От тебя только тень осталась. Но этого хватит. Спасибо тебе за твою заботу о нас, за твой молчаливый вопрос «Как дела?», за твою невидимую тень. Мы тебя, Хустино, не видим, но чувствуем. И этого довольно.

Я люблю вспоминать. Это голос совести, про который я уже говорила. Моя мама, когда я с ней спорила или когда она мне помогала уроки повторять, а я болтала всякие там считалочки, говорила, что язык у меня без костей. Читаю, бывало, букварь: «Мой папа любит меня. Я люблю папу» — и тут же добавляю: «Па-па-пе-пе-пи-по-пу, никуда я не пойду». Или: «Пепе любит свою маму». И дальше: «Пепе, папа, пупа, пепа, в огороде растет репа».

Потом я убегала на улицу и ловила там бабочек.

До школы побольше лиги было. Я не любила ходить туда, лучше помогать дома маме тортильи печь.

Мама говорила: «Нужно научиться читать». А по мне, лучше с мамой идти кофе собирать на плантации неподалеку от нас. Если сомбреро с широкими полями надеть, то солнце вовсе и не обжигает. Конечно, в семь-то лет это не просто. Но мне нравилось больше ходить на плантацию, чем зубрить в школе: «Мою собаку зовут Фидо» или: «Фидо принес мяч своему хозяину». «Кукукнул-аукнул, кто-то пукнул» — а чтобы узнать, кто это сделал, мы писали имена на пальцах, а потом, намочив их слюной, выставляли кверху, чей палец высохнет скорее, значит, тот и виноват.

Хорошо утречком на речку сбегать.

«Можно с подружками на речку искупаться сходить?»

«Так я тебе и разрешила, негодная девчонка! Разве не знаешь, что девушки одни не ходят?! Будешь приставать, я тебе такую речку покажу!»

Кончилось тем, что я совсем перестала ходить в школу. Мама сказала, что неграмотному жить плохо — его жуликам обмануть легче, что самый несчастный человек — это неграмотный, что забросила я школу потому, что много с отцом хожу. Это верно. Отца я очень любила, гонялась за ним, словно собачонка. А маме я сказала, что не могу ходить в школу, потому что учительница очень злая и потому что в ливень меня в море унести может. Это была правда. В сезон дождей ходить было страшно, особенно по ущелью, где потоки с гор скатывались сплошной лавиной.

Мама сказала: