Михаил Каюрин - Кацап

— Могло быть как-то иначе? — удивился Александр.

— Могло, ещё как могло, — нахмурился Карачун. — Если бы осужденные стали десятками околевать с первой же ночи — уголовная шантрапа устроила бы большую бузу. Тебя бы в клочья порвали вместе с бригадирами. И наган бы не спас. Пришлось бы с вышек усмирять бузотёров, покрошили бы половину прибывшей партии и окропили снег их кровушкой. Скрыть такие потери невозможно, начались бы разборки. Полетели бы погоны с моих плеч, а то и того хуже…

— М-м, да…, — протянул Александр. — Я и предположить не мог, насколько тут всё серьёзно.

Карачун усмехнулся:

— Не так-то всё просто сейчас в нашем ведомстве. Война внесла много поправок на зону. Фашист, вон, половину нашей страны вытоптал, до Сталинграда уже допёр. На какой территории сейчас хлеб выращивать? Где его взять, чтобы весь народ накормить? Если и выросло что прошлым летом, так это только часть того хлеба, что выращивали до войны. Кого кормить в первую очередь, как думаешь?

— Фронтовиков, конечно, — ответил Кацапов, не раздумывая.

— И тружеников тыла. Они сейчас сутками горбатятся, спят у станков. Тут уж не до нашего контингента. Не велика беда, если враги народа передохнут. А вот сотрудников лагеря обделили несправедливо. Они несут свою службу добросовестно и преданы Родине. Я просто обязан помочь им. Вот почему ты здесь сейчас!

— Наготовлю я припасов на зиму, Николай Павлович, — заверил Александр. — В этом можете не сомневаться. В тайге много мяса гуляет, а в реке рыба водится, природа поделится с нами.

— Знаю, что справишься. Ты правильный мужик, умеешь слово держать, этим и заслужил моё доверие. А доверие — это как девичья невинность. Потеряешь однажды и никогда уже не вернёшь того, чем обладал. Так-то вот, мой друг, учти это.

От выпитого спирта лицо Карачуна сделалось пурпурно-красным, лоб постоянно лоснился от пота. Он то и дело протирал его носовым платком и уже не убирал в карман, держал под рукой на столе. Александр же, наоборот, был по-прежнему бледен, пил наравне с «кумом», но не пьянел, оставаясь бодрым и подвижным.

Промокнув в очередной раз уже изрядно намокшим платком лоб и шею, Карачун вдруг спросил:

— Тебя домашние как звали?

— Сано, — ответил Кацапов. — А что?

— Как что? Ты называешь меня по имени-отчеству, значит, и я должен соблюдать взаимность и уважение. Так должны общаться между собой порядочные люди. Я ведь не варвар, как думают обо мне все вокруг. Душа-то во мне не зачерствела, осталась челове-еческой, понятно тебе?

— Понятно, Николай Павлович, — поддакнул Александр пьяному «куму». — Разве варвар станет относиться к осужденному с такой теплотой, как вы относитесь ко мне?

— Правильно, Сано, — кивнул отяжелевшей головой Карачун. — Я ценю хороших людей независимо от их положения. Скажи, а почему тебя зовут Сано, а не Саша или Шура?

— У меня сестра есть, старшая. Родители дали ей имя Александра. И меня почему-то окрестили Александром. Видать, чтобы не путаться при общении, её стали звать Саней, а меня — Саной.

— Хорошо, когда у человека есть семья, — с тягостной завистью проговорил Карачун. — А у меня вот никого не осталось. Один я, как случайное дерево в степи, или как одиночный пень посреди поляны.

В глазах «кума» блеснула влага, его рука потянулась к кружке со спиртом. Он поднял её и без промедления, одним махом, выплеснул спирт в рот. В груди откуда-то издалека подкатилась к сердцу горячая волна, обжигая его со всех сторон, потом толкнулась в голову, обдавая нестерпимым жаром мозг. Перед глазами мелькнули страшные картины прошлого…

Кацапов внимательно наблюдал за хозяином зоны, и он открывался перед ним в каком-то новом свете, не казался ему уже жестоким и беспощадным, каким его привыкли видеть в лагере.

Шумливо разговаривала река, солнце, разбрасывая на воду последние остывающие лучи, лениво скатывалось за вершины деревьев, вымазывая противоположный берег вечерней серостью.

Карачун долго смотрел на горизонт неподвижным взглядом, не замечая, казалось, ни меняющихся вечерних красок, ни сидящего рядом Кацапова. Мысли его были в этот миг где-то очень далеко. Потом, не переводя своего взгляда на собеседника, заговорил:

— Белые в гражданскую войну порубили моих родителей, а кулачьё в тридцатом году расстреляло жену и двоих малолетних детей. Сам не знаю, как я пережил несколько лет после трагедии. Потом, когда стало совсем невмоготу возвращаться в пустой дом, напросился я в глухомань начальником лагеря. Не мог я видеть счастливых лиц родителей, ведущих за руки беззаботных и радостных детишек. Перед глазами тотчас возникали лица жены и моих детей. Это стало невыносимым наваждением. Озлился я за эти годы на всю антисоветскую сволочь до такой степени, что захотелось реально отомстить этим гадам. Причинить им такую же боль, какую я носил в своём сердце все годы после гибели семьи.

— И как, удалось? — спросил Александр.

— Ты не поверишь, Сано, но накопившаяся ярость быстро угасла, едва я соприкоснулся с врагами народа вплотную. Они предстали передо мной в каком-то другом обличье, что ли. Не такими я ожидал увидеть их в лагере. Смотрю им в глаза и не вижу в них ненависти по отношению к себе, как представителю советской власти. Какие-то ущербные и покорные людишки передо мной. Безобидные овцы, одним словом. Тогда я принялся изучать личные дела каждого, захотелось вдруг понять, какие же контрреволюционеры и террористы попали на зону? И что ты думаешь? — Карачун оторвал свой взгляд от противоположного берега, вопросительно посмотрел на Кацапова.

— Не обнаружилось таковых?

— В десятку попал, Сано. Ни бывших белогвардейцев, ни кровожадных кулаков не оказалось среди тысячи осужденных.

— Кто ж тогда тут срок мотает? — с недоумением спросил Александр.

— Так, вшивая интеллигенция — троцкисты, социалисты, демократы и разный инакомыслящий сброд. Я их со времён революции презираю. Гнилой народец, надо сказать, вонючий. Ни на что стоящее не способен, кроме, как лозунги выкрикивать посреди площади и критиковать большевиков.

— А те остальные, которые отбывают здесь наказание за контрреволюционные намерения? Вы думаете, они способны на большее, чем эти интеллигентишки?

— Чёрт их знает! Чужая душа — потёмки, поди, разберись, какой душок в каждом скопился! Припаял им суд по десятке — значит, напакостили они советской власти, невинного человека не отправят на казённые харчи в тьму-таракань. Враги они и есть враги. Только каждый враг противится народной власти по-разному. Один открыто действует, другой пакостит втихаря. Но оба мешают строить светлое будущее, а это значит, не должно быть прощения ни тому, ни другому, и сочувствие к ним надо рассматривать, как собственное преступление.