Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Ганс Фрерксен, одиннадцати лет, ученик второго класса гимназии (зеленая фуражка, золотой шнур на синем поле) изо дня в день сражался за отца.

Сражался храбро, ни слова не говоря об этом дома.

Началось все на другой день после демонстрации. Постепенно с ним перестали общаться, от него отворачивались или смотрели свысока, шушукаясь за спиной.

Той ночью Ганс слышал разговор родителей в спальне — ведь его кровать стояла там же. Он проснулся по малой нужде в ту самую минуту, когда отец говорил, что крестьяне — негодяи, преступники, не заслуживающие никакой жалости.

Он смеялся в душе над соучениками, когда те свысока поглядывали на него. Дурачье, думал он, они же ничего толком не знают. Они и прежде сначала ругали полицию, а потом все же соглашались, что она действовала правильно.

Однако изоляция несколько затянулась — для мальчика во всяком случае. На дворе во время перемены он сделался объектом пристального разглядывания. Старшим гимназистам, даже выпускникам, специально показывали Ганса; оглядев его вблизи, они цедили: «А, этот», — и удалялись. После звонка на урок, когда все гурьбой протискивались в дверь, толкались на узких лестницах, вокруг Ганса Фрерксена оставалось свободное пространство, воздушная прослойка. Никому не хотелось прикасаться к нему.

Так оно продолжалось ужасно долго, пока не узнали правду, но хуже всего было, что «зараза» перекинулась и на учителей. Методы тут применялись различные. Одни преподаватели чаще и больше, чем обычно, спрашивали Ганса на уроках, другие, наоборот, принципиально не замечали его. Но и в вопросах, и в игнорировании скрывалось одно и то же: «Это Фрерксен, сын того самого».

Оказавшись в изоляции, он и сам решил изолироваться от всех. Не будет он общаться с этой бандой; ничего, он подождет, в один прекрасный день все они придут к нему, но он их и не заметит. Будет гордым, неумолимым. Ни за что не простит их.

Но в один прекрасный день Ганс Фрерксен изменил свою тактику. Он вдруг почувствовал в душе пустоту, гордость его иссякла, ничего в нем больше не осталось. И он предпринял контрнаступление. Стоило нескольким гимназистам собраться в кружок, как он вмешивался в разговор, а когда они отворачивались и уходили, то попросту шел за ними вслед.

Он заводил речь о «крестьянах, этих преступниках» и, по крайней мере, добился того, что его выслушивали. Его ни о чем не спрашивали, с ним не спорили, а выслушав, уходили прочь с презрительным смешком.

Его всячески обзывали, донимали всевозможными намеками. Особенно часто слышал он разговоры о какой-то сабле, в которых не понимал ни слова. Потом ему в парту подсунули несколько номеров «Бауэрншафта». Там рассказывалась история с саблей, там же обрушивались потоки брани на «красного Фрерксена», «кровавого Фрерксена», который любит «купаться в крестьянской крови».

Ганс не сомневался, что написанное — ложь, и стерпеть этого, промолчать не мог; гимназисты горячились, он вспылил и сказал, что преступники заслужили, чтобы их поставили к стенке.

Некоторое время все шло по-прежнему, пока он не предстал перед классным наставником, а через несколько дней перед директором.

То да се, потом: — Ты говорил о преступниках, которых надо ставить к стенке?

— Да, — отвечает Ганс Фрерксен.

— Разве так можно говорить? Где ты это слышал?

— Мой отец сказал, он точно знает.

— Ну подумай, мальчик! Не мог твой отец этого сказать!

— Нет, сказал.

— Послушай, Фрерксен. К нам в город приехали четыре тысячи крестьян. Ведь ты уже достаточно большой и понимаешь, что все они не могут быть преступниками. Неужели их всех надо застрелить?

— Да.

— Но ты, конечно, читал и о том, что тяжело ранили также зубного врача, то есть совершенно постороннего человека. Ведь он-то наверняка не преступник?

— Нет, преступник.

— Каким же образом? Подумай. Обыкновенный зубной врач, который шел к своему пациенту?

— Не надо участвовать в сборищах. Сборища следует обходить, говорит отец. Кто идет в сборище, сам подвергает себя опасности.

— Но подойти к сборищу — это не преступление.

— Преступление, — говорит мальчик.

Директор сердится:

— Нет, ни в коем случае. Крестьяне не преступники.

— Преступники, — упорствует Ганс.

— Ты слышишь — я сказал: нет. Я твой учитель. И знаю лучше тебя.

— А отец говорит, что преступники. — И добавляет с упрямством: — Их всех надо застрелить.

— Нет! — кричит повелитель гимназии и продолжает спокойнее: — Меня огорчает, что ты так говоришь. Я уверен, что потом ты переменишь свое мнение.

— Нет!

— Молчи и слушай. Тебе говорят, что ты должен изменить свое мнение, и…

— Нет, — перебивает Ганс.

— Да замолчишь ты, наконец, черт возьми! Я тебя накажу… Слышишь, запрещаю тебе говорить об этих вещах с твоими товарищами в классе и на дворе. Ни слова больше об этом, понял?

Мальчик упрямо глядит на него.

— Ты понял, спрашиваю?

— А если они сами начинают! Я же не могу, когда они против моего отца говорят.

— Отца… Хорошо, я скажу твоему наставнику, чтобы он запретил классу эти разговоры. Но тогда ты тоже будешь вести себя тихо, слышишь?

Ганс не отводит взгляда.

— Ну ладно, можешь идти, Фрерксен. — И только мальчик подошел к двери, директор окликнул его: — А когда твой отец сказал это, о преступниках?

— Ночью, после демонстрации.

— Ночью? Ты что же, не спал?

— Да.

— Ты спишь в одной комнате с родителями?

— Да.

— Он сказал это тебе или твоей матери?

— Маме.

— Хорошо. Ну ладно, ступай.

После этого, однако, стало хуже, чем прежде. Конечно, в присутствии Ганса гимназисты больше не касались запретной темы. Но помимо того что они все равно продолжали злословить за его спиной, теперь с ним перестали разговаривать вообще. Его подвергли опале, изгнали за предательство, за донос. Каков отец, таков и сын, оба негодяи.

Раз десять Ганс порывался поговорить с матерью. Но стоило ему увидеть ее, робкую, встревоженную, с покрасневшими от слез глазами, его решимость пропадала. Он понимал, что ей приходится так же тяжело, как и ему. Дед с бабушкой больше не навещали их, другие родственники тоже перестали ходить к ним домой. В сумку для булочек, которою с вечера вывешивали за дверью, уже дважды набросали уличной грязи, а ночью в саду кто-то обломал вишневые деревца.

Каждый нес свое бремя, и сестра Грета тоже, хотя у этих девчонок все иначе, они болтают, болтают до тех пор, пока сами перестают понимать, что к чему.

Вернувшись в полдень домой, Ганс вешает фуражку на крючок, кладет ранец на стул в передней.

Папа уже здесь. Сабля висит у шкафа. Проклятая сабля! Конечно, все это вранье, что о ней говорят. Но Гансу все же хочется знать, где старая сабля. То, что эта — новая, он сразу заметил.