Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

— Принес его один рабочий. Кажется, по фамилии Матц.

Манцов поводит носом. Что-то ему, видно, не понравилось.

— Да, Матц. Очень длинное письмо. И не очень приятное, господин Манцов. Люди будут носы зажимать, когда понюхают.

— Не следует верить тому, что рассказывают подобные типы. Это просто шантажисты.

— Он намеревался вас шантажировать? Мне он этого не говорил.

— Не будьте идиотом, — бурчит Манцов. — Я этого не сказал.

— Да? А я так понял.

— Никакого рабочего Матца я не знаю.

— А маленькую Лизу Матц? Между нами: в ратуше я заглянул в метрические книги. В апреле этого года девочке исполнилось двенадцать лет, господин Манцов. Двенадцать!

— Некоторые девочки чертовски развиты. Да у меня с ней ничего и не было.

— Разумеется, не было. Иначе бы мы с вами здесь не стояли. А как вы полагаете?

— Мне, господин Штуфф, — говорит Манцов, внезапно рассвирепев, — не нравятся ваши методы. Я не позволю поджаривать себя на медленном огне. Вам что-то надо. Что?

— Возможно, поджарить вас на медленном огне, господин Манцов.

— Ищите дураков в другом месте! — рявкает Манцов. — И убирайтесь к черту! Делайте что хотите!

Он устремляется к дому.

Проводив его взглядом, Штуфф лезет в карман пиджака, вынимает сигару, задумчиво рассматривает ее, откусывает кончик и выплевывает.

В глубине сада с грохотом захлопывается дверь.

Штуфф достает из кармана жилета зажигалку, не спеша прикуривает. От забора он не уходит.

Из дома выбегает служанка, молодая особа с толстыми красными руками. Штуфф с удовольствием наблюдает, как у нее в такт быстрой ходьбе под просторной кофтой колышутся полные груди.

Зардевшаяся девица крайне смущена: — Господин Манцов велел сказать, чтобы вы не очень давили на забор. Его недавно поставили, и он может повалиться.

— Спасибо, — говорит Штуфф, сверкая глазами. — Передай господину Манцову, прелестное дитя, что я останусь здесь, пока не повалится забор.

Девица слегка улыбнулась, совсем чуть-чуть, — ведь служанке неудобно смеяться, и направилась обратно к дому. Теперь перед взором Штуффа колыхались ягодицы под синей ситцевой юбкой. «Обширный задок», — Штуфф, замечтавшись, опирается на забор обеими руками.

Проходит минут пять. Штуфф курит.

Открывается дверь, снова появляется Манцов. Улыбаясь, подходит к Штуффу.

— Я обдумал: дам Матцу сто марок и устрою его на работу в городское садово-огородное хозяйство.

— Прекрасно, — говорит Штуфф и убирает одну руку с забора.

— А вам, — Манцов лезет в карман, — вам копия губернаторского письма. Вы, кажется, этого хотели?

— Господин Манцов, — с чувством произносит Штуфф, — жаль, что вы социал-демократ, — какой бы из вас человек мог получиться!

Он убирает с забора и вторую руку.

— Гарайс тоже получил письмо, — сообщает Манцов. — Кажется, еще резче. Но я его не видел.

— Хорошо. Мне достаточно этого.

— Не требую от вас честного слова, господин Штуфф. Но смотрите, прикусите язык. Иначе я здорово влипну.

— Я никогда не предавал ни одного свидетеля, — с гордостью говорит Штуфф. — В этом вопросе надо быть чистоплотным.

— Правильно, — говорит Манцов. — Что касается меня, то я принимаю ванну ежедневно. Всего хорошего.

— Всего хорошего, — отвечает Штуфф и смотрит ему вслед с не меньшим восхищением, чем смотрел на бедра служанки. «Ну и мерзавец, — думает он, — чистопородный мерзавец, сверхмерзавец».

Штуфф отчаливает и берет курс на редакцию.

«Сегодня „Хроника“ опять всех переплюнет. Хайнсиус лопнет от злости! Эх, все равно не пропустит, вырежет. Так и будешь чернильным рабом у этих сволочей из „Нахрихтен“.»

Письмо губернатора, опубликованное в «Хронике», произвело впечатление взорвавшейся бомбы.

Город заволновался, новость передавалась из уст в уста. Гарайсу пришлось забинтовать руку, — в гневе он вдребезги разбил пепельницу.

Это было хорошее, мудрое письмо, распределявшее свет и тени, воздавшее каждому по заслугам: и крестьянам и полиции.

А в небесах на престоле восседал Тембориус.

Власти провинции проявили мягкость и снисходительность, разрешив крестьянам очередную демонстрацию, несмотря на печальный опыт прошлых лет.

Крестьяне же вели себя дурно, несли какое-то бунтарское знамя, находились в черте города с обнаженной косой (параграф третий постановления полиции при царе Горохе), напали на полицейских, произносили подстрекательские речи, презрев государство-отечество.

Полиция поступила правильно, вмешавшись.

Полиция поступила неправильно, вмешавшись подобным образом.

«Возникают сомнения в правильности избранной тактики при проведении полицейской акции. Поэтому я отстраняю старшего инспектора полиции Фрерксена от оперативной службы впредь до окончания возбужденного против него судебного дела».

Вот так-то.

Шум, ликование, усмешки, рыдания.

Гарайс, после первого приступа ярости, размышляет, уединившись в кабинете: «Откуда Штуфф узнал? Кто ему мог передать?»

Он вызывает Тредупа, но Тредуп не знает ничего, на сей раз в самом деле не знает. Гарайс чувствует, что тот с величайшим удовольствием выложил бы все.

Нет, ничего, но он последит, постарается выведать.

Однако выведывать Тредупу не пришлось. Уже к вечеру Гарайс все знал. Ни Манцов, ни Штуфф не проговорились, и тем не менее Гарайсу стало известно, кто передал Штуффу копию.

Служанка Манцова, та самая особа с колыхающимся бюстом, всего-навсего поделилась своими впечатлениями о Штуффе. И какой он милый человек, и как он ей подмигивал, улыбался, и, конечно, был бы непрочь провести с ней вечерок.

Мужчина, с которым она ходит «гулять» и которому рассказала это, спрашивает, откуда она знакома со Штуффом.

Через Манцова. Они со Штуффом сегодня уж так разругались, что хозяин даже послал ее прогнать Штуффа от забора.

И он ушел?

Нет, они потом помирились. Манцов опять выходил к Штуффу, и они разговаривали.

Мужчина, пассия служанки, — член СДПГ. У его коллег по партии заведено: когда они узнают что-нибудь важное, по их мнению, то бегут к Пинкусу, репортеру «Фольксцайтунг». За каждую информацию, которая может ему пригодиться, тот выплачивает пятьдесят пфеннигов.

Эта ему не подходит, она не годится для печати, «товарищ», надо думать, сам это понимает? Кроме того у девушки могут быть неприятности с ее хозяином.

«Товарища» сие, кажется, не очень волнует.

А Пинкус с этой новостью стрелой мчится к Гарайсу. Гарайс — большой бонза, настоящий, каких только связей у него нет. А Пинкус отнюдь не намеревается всю жизнь проторчать в Альтхольме репортером местных происшествий.

Гарайс слушает. Гарайс уже все понял.

Он секунду взвешивает, стоит ли ему поговорить с самой девицей, — нет, того, что он слышал, вполне достаточно. После ухода посетителя Гарайс снимает телефонную трубку.