Вигдис Йорт - Песня учителя [litres]

– Все чаще наряжается она собственным кузеном, – рассказывала Лотта, – и жители городка скучают по Шен Те, доброму человеку. Куда же она подевалась, та, чьей добротой они прежде бесстыдно пользовались? Но двоюродный брат оставляет их вопросы без ответа. Но потом Шен Те забеременела, – Лотта провела рукой себе по животу, – и под мужским костюмом живот уже не скрыть, поэтому ей приходится сбросить личину кузена.

– Ах, Шен Те, ты ли это?

– Мы оба – это я!

Не знаю почему, но быть добрым одновременно с другими и с самим собой оказалось слишком сложно.

Ах, мир такой сложный!

Тот, кто помогает обиженным, сам оказывается таким.

В этом мире что-то не так.

Почему зло награждается и почему добро ждет такое жестокое наказание?

Боги вновь спускаются в городок, и Шен Те в отчаянии задает им эти вопросы, молит их не покидать ее, не дав совета, однако боги лишь качают головами и возвращаются на небо. «Помогите!» – таково последнее сказанное Шен Те слово.

Произнеся последнее «помогите», Лотта довольно долго молчала. Она вглядывалась в студентов и пыталась понять, узнали ли они в этом «помогите» себя самих. Судя по всему, некоторые узнали, и, продолжая, Лотта уже смотрела только на них: «А потом происходит нечто весьма характерное для пьес Брехта. На сцену выходит рассказчик, он разрушает иллюзию и напоминает нам, что мы в театре. Рассказчик говорит, – тут Лотта перешла на шведский, потому что считала шведский перевод более удачным, чем норвежский:

Произнося последние слова, она показала на студентов. «От вас вполне зависим мы притом…» Лотта повторила эту фразу в третий раз, чуть тише и выделяя каждое слово.

– Придумать финал – это ваша собственная задача. Финал открыт. Финал отсутствует, – проговорила она, – мы сами решаем, чем закончится пьеса. Это наша ответственность. Когда мы… нет, когда вы выйдете сегодня из этой аудитории, а произойдет это очень скоро, то каждый из вас по отдельности решит, как закончить эту пьесу, и определяется это поступками, которые вы совершаете.

Это были громкие слова. Но в какой-то степени правдивые. Лотта действительно так считала. Эти слова побуждали к действию, ведь она пусть и не напрямую, но намекала, что именно их жизнь и дела влияют на ситуацию в мире, так что в определенном отношении ее мысль внушала надежду. Однако на деле выполнить подобное сложно. До Лотты дошло вдруг, что она, слегка приоткрыв рот и навалившись на стол перед собой, бездумно пялится в стенку перед собой. Сколько она уже так стоит? Студенты смотрели на нее – ей показалось, что более заинтересованно, чем прежде, и едва ли благодаря Бертольду Брехту.

Она попыталась встряхнуться, и ей почти удалось, после чего она принялась раздавать студентам фотографии с разных постановок «Доброго человека из Сычуани». Она заметила, что Таге Баст, о котором она почти позабыла, все еще снимает. Он подал ей знак, чтобы она действовала как обычно, хотя с ней только что произошло нечто, чего никогда не случалось прежде: она выпала из реальности, разинула рот и стала ворон считать. Кстати, интересно, почему говорят «ворон считать»?

Лотта взяла конспекты и сумку и направилась к выходу, у порога бросив: «До завтра!» Она вернулась в свой кабинет, а Таге Баст шагал следом. Когда она положила на стол вещи, он прекратил съемку. «Отлично прошло!» – сказал он. Лотта улыбнулась. Потом Таге Баст сообщил, что сегодня беспокоить ее больше не станет, у него и свои дела есть, но спросил, когда она собирается домой. Лотта ответила, что домой сегодня не собирается, потому что на озере Согнсванн расцвела кислица. Поэтому – и Лотта показала на корзинку – она поедет на Согнсванн за кислицей, а он, если хочет, может присоединиться. Он не смог скрыть разочарования, но спустя несколько секунд вроде как даже обрадовался.

Чтобы не стоять в пробках, они поехали на метро. Народа в вагоне было довольно много, поэтому Таге Баст, к счастью, снимать не стал. И по той же причине они всю дорогу молчали. Когда на Согнсванн, конечной станции, поезд остановился и двери открылись, Таге Баст тотчас же выскочил, чтобы успеть снять, как она выходит – одной из последних, с корзинкой под мышкой. Он спросил, далеко ли им идти. «Несколько километров», – ответила она. Похоже, он решил, что это далеко, опустил камеру и выключил ее.

Говорили они мало, просто шли вдоль озера, она – чуть впереди, будто проводник, пропуская бегунов. Вскоре она свернула на пустынную тропку, а пройдя двести – триста метров, она сошла с тропинки и побрела по траве, под деревьями, ощущая лес. На нее опустилась лесная темнота, а между тяжелыми еловыми ветвями просачивался свет. Лотта все думала, появится ли ощущение леса, если она придет сюда не одна, а с посторонним, но оно появилось. Покой, который давали ей большие деревья, запах травы, земли и всего, что росло вокруг словно бы в тайне, словно прежде, до нее, этого никто не видел.

Лотта напрочь забыла о Таге Басте. Всего через двадцать минут она набрела на поляну кислицы под еловыми деревьями, и ее охватила знакомая радость, которая непременно возникала, когда Лотта находила то, чего искала. Она остановилась и подождала Таге Баста, который шагал метрах в пяти позади нее с камерой в руках. «Чш-ш!» – прошипела она, сама не зная зачем.

Пели птицы. Лотта показала на кислицу, и он снял ее. «Что это?» – Наверное, почувствовав торжественность момента, он задал этот вопрос шепотом, и она, улыбнувшись, ответила: «Кислица». Она сорвала несколько цветков, сунула себе в рот, а пару протянула ему. Он принялся нерешительно жевать их, а затем кивнул, кажется, удивленно. «Освежает», – сказал он, нагнулся и сорвал еще несколько цветочков с похожими на клевер или на вафельное сердечко листьями. Внимательно рассмотрев маленькие белые цветы с пятью лепестками и тонкими сиреневыми полосками, он положил их в рот. А что она с ними делает? Добавляет в салаты, в холодные соусы, посыпает рыбу, готовит настойки. Он еще раз заснял цветочки и Лотту. Она рвала кислицу и складывала в корзинку, пока та не наполнилась доверху.

На лес опустилась тишина. Пахло землей и сыростью, и, к счастью, пока она рвала цветы, он молчал, поэтому ей было слышно, как поют птицы. Ветер тоже замер и прислушивался. Больше ей ничего знать не хотелось. Не знать – это просто. Закончив, она поднялась, он выключил камеру, они молча вернулись обратно к метро, вошли в поезд и вышли каждый на своей станции.