Виктор Баранец - Офицерский крест [Служба и любовь полковника Генштаба] [litres]

И она рассмеялась – рассмеялась тем задорным женским смехом со странным намеком внутри, которого он тоже давно не слышал.

– Да, в каком-то смысле похожа, – ответил тогда он, – но твой Еся все же наврал… Ну не может «далекий гром» закладывать человеку уши… Не мо-жет.

Через год или полтора он будет вспоминать и эти строки из Бродского, и этот задорный, двухслойный смех Людмилы, укоряя себя за то, что уже тогда не придал значения этим деталям, которые, как потом оказалось, отражали перемены в ее другой, тайной жизни…

А в то утро, когда он уезжал в Мамонтовку, она засунула бутерброд и термос ему в рюкзак, сонно чмокнула в щеку в прихожей и махнула ему рукой из окна кухни, когда он уже переходил двор наискосок.

Он шел к метро по Осеннему бульвару и опять все та же смутная мысль о предательстве мелькнула в его голове, – но он решительно изгнал ее. Мысль эта была явно неуместна на празднике предстоящего свидания с Натальей.

День был не по-осеннему теплый, – щедрый подарок бабьего лета.

И вальяжная фигура Натальи, читающей книгу в белом пластмассовом кресле на серой деревянной терраске, и вставленный в тонкогорлую синюю вазу букет из желтых кленовых листьев, и черная бутылка немецкого вишневого ликера, и два пузатеньких (с золотыми искринками света на боках) фужера рядом, и пепельница с дымящей сигаретой, и красная, усыпанная порыжевшими сосновыми иголками, ондулиновая крыша дачного домика, и облитые солнцем шершаво-бурые стволы высоких сосен, – все это словно выплывало из густого тумана загрунтованного холста.

Иногда Наталья отвлекалась от чтения книги, тонкой белой рукой брала фужер с ликером, мелкими, смакующими глотками пила его и долгим, смелым, зазывным взглядом смотрела на Гаевского, – он же короткими мазками кисти сосредоточенно наносил краски на холст. Этот ее взгляд каким-то магическим образом отвлекал его от работы, – он чувствовал его на себе даже затылком, он будто говорил Гаевскому: «Ты не изображать на картине, а любить меня должен».

И дважды мягко щелкал замок входной дачной двери, и шумела вода в душе, и Леонард Коэн много раз подряд пел одно и то же – «Танцуй со мной до конца любви», и билась на влажных белых простынях великолепно сложенная обнаженная женщина в любовной лихорадке, – издавая протяжные нежные стоны, которые сводили Гаевского с ума…

Все шло к тому, что он должен был остаться у нее на ночь. Но он не остался. За четверть века жизни с Людмилой ни разу не было так, чтобы он не возвращался на ночь домой. Правда, – за исключением тех случаев, когда был на учениях, в командировке или в санатории.

Поздняя вечерняя электричка с мерным лязганьем колес на стыках рельсов неслась к Москве. Гаевский и в Мамонтовке, и уже в вагоне несколько раз звонил жене – не беспокойся, со мной все в порядке.

А для пущей маскировки приврал ей, что встретил старого сослуживца и они душевненько посидели у него на даче. И добавил еще, что «даже нарисовал его дочку». Кажется, Людмила поверила.

Или сделала вид, что поверила. Но шпильку подозрения в конце того коротенького телефонного разговора смешливым тоном все-таки вставила:

– А эта дочка намного меня моложе?

– Зачем ты несешь эту глупость? – ответил он уже с сухим налетом возмущения в голосе, и ему показалось, что это было сыграно очень достоверно, хотя колокольчик тревоги и звякнул в душе.

За двадцать пять лет его жизни с женой он ни разу не давал ей повода для подозрений в «походах налево». Впрочем, и она тоже. Как-то так изначально сложилось в их семье, что никогда и разговоров об этом между ними не было. Хотя нет, неправда. Однажды Людмила сказала ему: «Как хорошо, что ты у меня не бабник».

И все же роль верного мужа давалась Гаевскому с трудом, иногда ему казалось, что жена парочкой логических вопросов легко расколет его примитивно выстроенную брехню. И он старательно приучал себя врать так, чтобы жена не могла его разоблачить. Но самая большая трудность для него заключалась в том, чтобы глаза не выдали в нем сытого любовной похотью человека. Он побаивался, что однажды ему не удастся скрыть, замаскировать, погасить в своих глазах тайну блудника, – «сияние неуемной блядскости», как сказал однажды Таманцев про глаза Юльки.

В его рюкзаке лежал давным-давно купленный Людмилой тощий романчик, со следами пролитого кофе на обложке, а на 156 странице она своей преподавательской красной авторучкой волнисто подчеркнула вот эти строки:

«Говорят, что глаза – это зеркало души. Но у многих они как запотевшее стекло: внутри, в душе, еще тлеют угли чувств и надежд, а снаружи, в реальности, вовсю бушуют холодные ветра измен и предательств».

Почему, зачем она подчеркнула именно эти строки? Несколько раз он порывался задать Людмиле этот вопрос, но что-то останавливало его. «Тлеют угли чувств… Ветра измен»… К чему все это? Она что-то уже чувствует? В себе? В нем? Иногда ему казалось, что если он заведет с Людмилой разговор на эту тему, то в их отношениях случится «открытый перелом». А вот этого ему совершенно не хотелось.

Поднимаясь в лифте на свой этаж, он взглянул в зеркало и изобразил усталые глаза, – получилось неплохо. А в прихожей обнял жену так, как давно уже не обнимал, – с большим мужским намеком прошелся обеими руками по аппетитным округлостям ее тела.

– Что с тобой, Гаевский? – сказала Людмила насмешливо, высвобождаясь из его объятий, – про свои мужские обязанности вспомнил, что ли?

Наверное, только ядерная война могла в тот вечер остановить его желание овладеть собственной женой. Это ему нужно было для достоверности того спектакля, в котором он отвел себе главную роль. Это ему нужно было для того, чтобы у Людмилы не возникло подозрений о его другой жизни…

В спальне он еще только собирался дать рукам и губам своим волю, чтобы «завести» жену искусными ласками, а она опять сказала ему свое «фирменное»:

– Ляг на меня… Повыше.

Он смотрел на ее строгое преподавательское лицо, не выражавшее никакого блаженства, – глаза Людмилы были закрыты, брови нахмурены, как от боли, губы плотно сжаты…

И ни звука. Только сопение и шепот:

– Я уже… Пусть теперь у тебя получится…

Людмила плескалась в душе, а он лежал с закрытыми глазами и извлекал из памяти еще теплые картины страстных и разнообразных утех с той, что осталась в Мамонтовке, в домике, под красной ондулиновой крышей.

«Чудная, божественная женщина, – думал он, – как самозабвенно, как страстно умеет она предаваться любви. А эти нежные стоны»…

Уже засыпая, он подумал, что впервые в жизни в один день у него было две женщины.

Грустный октябрь засыпал желтыми листьями прихваченную утренними заморозками Москву. Офицеры отдела полковника Томилина готовились к отъезду на полигон. Там должны были состояться очередные испытательные пуски «карандаша».