Виктор Баранец - Офицерский крест [Служба и любовь полковника Генштаба] [litres]

Большая бригада ученых, конструкторов, инженеров, работяг-заводчан должна была вылететь в Астрахань с подмосковного аэродрома Чкаловский. Вместе с ними летела и группа офицеров Генштаба и ГРАУ Многие из них были хорошо знакомы Гаевскому. Когда он оформлял командировочные документы, то был немало удивлен, узнав о том, что и мучавшийся артрозом старик Кружинер тоже летит в Капустин Яр. Яков Абрамович храбрился, отпуская свои фирменные шуточки тем, кто намекал ему на болячки и трудности полета в таком возрасте. Гаевский застал его в отделе кадров.

Там стоял дружный женский смех и слышался сипловатый одесский говор «талисмана»:

– Значит, пришел клиент к одесскому врачу и говорит:

– Скажите, доктор, почему после связи с женщиной у меня таки стоит свист в ушах?

– А сколько вам лет? – спрашивает врач.

– 85! – отвечает старик. А врач – ему:

– Хо! А шо вы хотите – услышать в этом возрасте аплодисменты, что ли?

Кадровички заливались звонким хохотом.

Вдохновленный таким эффектом, Кружинер продолжал:

– Дед наконец-то жениться решил. И подал заявление в одесский загс. А там спрашивают:

– И сколько вам лет?

– Девяносто три.

– А вашей молодой?

– Восемьдесят шесть.

– А вас такая разница в возрасте не пугает?

Женский смех.

Давно заметил Гаевский: где бы ни появился Кружинер, везде образуется людская веселость.

Старик, довольный произведенным его анекдотами впечатлением, удалился.

Толстая и холеная кадровичка в летах печатает на компьютере документ Гаевскому и говорит той, что помоложе, сидящей за столом напротив:

– Видно, в молодости он еще тот гуляка был… Все его анекдоты только про это…

Дверь в смежную соседнюю комнату отдела кадров открыта. Оттуда – еще один женский голос:

– Вы не поверите, девки, он же до сих пор с Даниловной роман крутит… Да-да! Мой Сашка в прошлом месяце вместе с Кружинером в Боткинской больнице лежал. Я его проведать пришла. И что вы, девки, думаете? Сижу я со своим Сашкой в беседке и вижу, как баба Даниловна с пакетом… В лечебный корпус – шасть… А вскоре – шум, гам, крик, мат. И что я вижу? Шустро так семенит от входных дверей Даниловна, а следом появляется разъяренная Сара, жена Кружинера. Машет инвалидной палкой, как шпагой! И орет:

– Я тебе, старая, покажу теплую картошку с укропчиком! Я покажу!.. Бросает на крыльцо пакет Даниловны и ногой его – бац. А из пакета – кастрюлька в какую-то тряпку замотанная… И картошка вареная по ступенькам рассыпалась… Вот такая любовь, девки… Вот такая…

С минуту в отделе кадров – мечтательная тишина.

Толстая кадровичка, словно очнувшись от гипноза, – говорит задумчиво:

– Кружинер и сейчас мимо любой юбки спокойно не пройдет… Обязательно за жопу ущипнет…

Молодая – мечтательно:

– Сколько лет деду уже, а он еще не угомонился… А тут вот вроде и жопа, и все другое есть, а щипать и гладить некому…

– Ну почему так и некому, – откликается толстая насмешливо, – вон товарищ полковник может ущипнуть… Еще как может! Правду же я говорю, товарищ полковник? Хи-хи-хи…

Гаевский молчит, ошарашенный таким фривольным вопросом.

– Марь Иванна, не смущайте господина полковника, – весело щебечет молодая, – мы ему не нужны, у него свои бабы есть… И даже не одна…

Хитрый лисий взгляд молодухи впивается в глаза Гаевского. Он понимает более чем очевидный намек, но очень удачно изображает на лице маску недоумения.

А уже в коридоре вспомнился ему разговор с Даниловной: «Про ваши шуры-муры с Наташкой даже моя швабра знает».

Так сказала ему уборщица в то утро, когда он пытался незаметно пристроить букет цветов на столе Натальи в ее кабинете.

Он знал, он был уверен, что именно так и будет. Она обязательно позвонит перед его завтрашним отлетом в Астрахань. И она позвонила:

– Тебя две недели не увижу. Я буду скучать. Очень… Я хочу попрощаться с тобой…

Все предусмотрел, все продумал Гаевский перед свиданием с Натальей в его кабинете. Две белых, девственно чистых простыни, еще пахнущих ткацкой фабрикой, приготовлены в шкафу. Там же, на полках – два идеально вымытых фужера, черная бутылка вишневого немецкого ликера, плитка любимого Натальей шоколада с орехами, ваза с мандаринами (Наталья апельсины не любит – «ногти портятся»). А на журнальном столике – банка растворимого кофе, рыжеватый сахар (Наталья любит тростниковый песок) и две позолоченных чайных ложечки на салфетке (Гаевский принес их из дома – шесть таких ложечек студентки-однокурсницы подарили Людмиле в день свадьбы).

Диск с песней Леонарда Коэна «Танцуй со мной до конца любви» вставлен в проигрыватель, – стоит только кнопку нажать…

Гаевский перед зеркалом расчесывает еще влажные после душа волосы и хмуро посматривает на седеющие виски. Тихий, вкрадчивый стук в дверь. Она медленно открывается и Гаевский видит глаза Натальи, в которых – смесь настороженности и сомнений, стыда и надежды, робости и любви. Жадные объятия, долгий поцелуй, – сначала по-детски нежный, затем все более смелеющий, смелеющий, переходящий в алчность голодных губ. Наконец, и он, и она с тяжелым, горячечным, прерывистым дыханием отстраняются друг от друга, не расщепляя объятий. Щелкает дверной замок, щелкает кнопка проигрывателя, и Коэн негромко затягивает свою упоительно нежную песню.

– Это теперь наш гимн, – говорит Наталья Гаевскому шепотом и осторожно прикасается своим бокалом с вишневым ликером к его бокалу с виски.

Бесстыдные картины наблюдал с портрета на стене в тот вечер гениальный конструктор ракет академик Расплетин в кабинете Гаевского.

Два обнаженных тела на белой простыне бились в любовной горячке. А женщина с роскошным, слегка перезревшим телом стонала как в предсмертной агонии. И этот неуемный, призывный стон, и ее лихорадочная щенячья дрожь, и жадные губы, и щедрые комплименты старательному любовнику, вдохновляли и возбуждали Гаевского до той степени наслаждения, которая отключала в его сознании чувство реальности.

Когда же он пришел в себя, то первым делом подумал, что так предаваться любви может только искренне, до сумасшествия любящая женщина. Она учиняла ему такие ласки, которых он за сорок пять с лишним лет своей жизни еще не испытывал.

И та раскованность Натальи, которая сначала показалась Гаевскому неожиданно смелой, даже развратной, – насторожила его. Но затем она растаяла в горячке их неуемных лобзаний. Да и он, не узнавая себя, вдруг отважился на такие ласки, которых никогда не позволял себе с женой и с теми женщинами, которые были у него до Натальи. Это он потом думал, что и мужчина, и женщина, самозабвенно, упоительно предающиеся искренней любви, теряют чувство стыда и рассудка. А тогда…