Виктор Баранец - Офицерский крест [Служба и любовь полковника Генштаба] [litres]

– Что же ты делаешь, подлец!? Прекрати немедленно! Это же отец твоих детей!!!

Офицеры вяло улыбались. А Кружинер – уже серьезно и все о том же:

– Как бы и у нас такого с «дитем» Журбея не вышло…

Ровно в час дня Гаевский вошел в бар, заказал две чашки молотого кофе и сел за столик в углу, под старыми ушастыми фикусами, – за тот самый столик, где любила сидеть Наталья.

Она появилась уже вскоре – ухоженная до той фанатичной безупречности, на какую только способны незамужние женщины, стремящиеся предстать перед любимым мужчиной во всем блеске.

Они смотрели друг на друга так, как обычно смотрят люди, которых связывает любовная тайна (хотя таковой для многих институтских она уже давно не была). Ему в тот момент почему-то очень хотелось поцеловать ей руку, но он все же не сделал этого, – ему казалось, что все посетители бара смотрят в их сторону.

– Ну, здравствуй, – с улыбкой сказала ему Наталья своим теплым и певучим тоном, – я бежала к тебе, как студентка на первое свидание…

Она прикоснулась своей рукой к его руке и мгновенно убрала ее, словно обожглась. Гаевскому хотелось сказать ей «Отлично выглядишь» или «Ты неотразима», но эти комплименты показались ему пошлыми, – это были затасканные, бескровные слова общественного пользования. Многие охотно брали их напрокат, как берут во временное пользование лыжи или велосипеды. Он же подумал тогда, что эти комплименты чужого изготовления не достойны Натальи.

Он уже неплохо знал ее тонкое чутье к фальши и банальности, он хорошо помнил тот случай, когда здесь же, в баре, в ответ на его похвалу ее черному платью, она срезала его: «Мне такие слова все мужчины говорят».

И сейчас он боялся брякнуть каким-нибудь замусоленным словесным секонд-хендом, – лихорадочно подбирал незамызганные, нерасхожие, чистые слова, которые могли бы в тот момент наилучшим образом выразить его чувства. Но ничего, ничего, ничего путного ему в голову не приходило.

– Я забываю свое отчество, когда гляжу на тебя, – наконец тихо сказал он с той чистой мальчишеской искренностью, от которой Наталья на мгновение закрыла глаза.

И он понял, что его незатейливая стрела Амура все же попала, кажется, в цель.

Она смотрела на него долгим, теплым, благодарным взглядом, и, наверное, ждала новых его слов (о, приятные комплименты в разговорах с мужчинами – единственное блюдо, которое никогда не надоедает женщинам!). Не дождавшись их (Гаевский, как говорится, никогда не подсыпал сахара в малиновое варенье), она хлебнула кофе и сказала с какой-то плохо скрытой радостью:

– Кулинич скоро улетает в Анталию… Ты приедешь ко мне в Мамонтовку? Я скучаю без тебя…

– Я приеду…

Он, как и в прошлый раз, проводил ее до того же лифта. И они снова проехали свои этажи. То нежные, то алчные поцелуи и объятья отрешали их от этого мира. До тех пор, пока и сверху и снизу не стали раздаваться возмущенные мужские и женские голоса.

Вернувшись в лабораторию, Гаевский долго сидел перед компьютером с закрытыми глазами, возвращаясь в сладкий плен поцелуев и рук Натальи. Его ладони все еще скользили по ее роскошному, мелко дрожащему телу, его губы все еще смаковали чудодейственный бальзам ее теплых и податливых губ, его плечи все еще чувствовали жадную и колючую напористость ее тонких пальцев, его уши все еще слышали ее тихий, но горячий и нежный стон, сводивший его с ума…

Гаевский даже замычал от наслаждения.

– Артем Палыч, вам плохо? – вдруг услышал он тревожный голос Таманцева.

– Нет-нет, все хорошо… Мне очень даже хорошо, – ответил Гаевский, открыв глаза.

Перед поездкой в Мамонтовку он достал с пыльных домашних антресолей большую холщевую сумку с мольбертом и деревянной рамкой, в которую давным-давно был уже заправлен кусок коричневатой ткани, похожей на мешковину. Там же, на антресолях, еще с весны пылилась почти готовая его картина – «Женщина, читающая книгу на солнце».

Гаевский задумчивым взглядом скользнул по облупленной местами до кирпичной кладки белой чаше заброшенного фонтана, по медной россыпи прошлогодних листьев, по женской фигуре на серой скамейке, по веткам дерева с едва набухшими почками (эти почки были его выдумкой). Причем, судя по толщине веток, дерево было старым, а одна ветка, уже явно засохшая и наполовину сломанная, дала у самого своего основания неожиданный росток. Все это, конечно, Гаевский придумал, – он же считал себя в каком-то смысле символистом. Зеленый росток на старой ветке отражал состояние его влюбленной души.

– Эротично, – сказала Людмила, когда он еще весной показал ей эту картину, нарисованную по памяти, – солнце вот на этой полуголой ляжке дамы красиво лежит.

Кисти и краски были старыми и засохшими, Гаевский купил новые. Его сборам «на природу» Людмила не удивилась, ничего ее не насторожило. Но один возможный момент в этой ситуации беспокоил его, – а вдруг и жена захочет с ним поехать за город? И он выбросил на всякий случай фальшивую приманку, дабы обезопасить себя от подозрений Людмилы:

– Может, и ты?..

– Нет-нет, как-нибудь в другой раз, – решительно отвергла она его предложение, – у меня работы выше крыши… Мне и на кафедру, и в библиотеку надо. А вечером еще и консультация для студиозов… Ты поезжай, поезжай… тебе отдохнуть надо. Да и Полина вроде сегодня-завтра должна приехать…

Она уже давно привыкла к этим его (хотя и нечастым) ностальгическим приступам, когда он рвался то на Крылатские холмы к зарослям сирени у старой церкви или на природу за город – с красками, кистями и холстами. Она никогда этому не противилась. А порою летом или в теплые осенние дни все же выбиралась вместе с ним, садилась в соломенной шляпке рядом на раскладной стульчик и наслаждалась каким-нибудь не читанными еще эмигрантскими литературными мемуарами или же свежим сборником стихов, подчеркивая красной авторучкой абзацы и строки. Однажды она почему-то расхохоталась и воскликнула:

– Тема, Тема, ты послушай, что этот великий Еся Бродский написал! И она стала с наслаждением читать:

– Как образно! Как емко! Как точно! – ну правда же, Тема! Вот у кого тебе надо учиться поэзии!.. «Как мужеские признаки висят»…

Услышав это, он тогда даже перестал рисовать багряный клен, кланяющийся обломкам ржавой оградки вокруг заброшенной могилы, – обернулся и посмотрел на Людмилу, в веселых глазах которой поблескивало давно не замечаемое им лукавство. Заметив его удивленный взгляд, она игриво ухмыльнулась и продолжила:

– Ну правда же, Тема, мужская мошонка на грушу похожа!