Виктор Баранец - Офицерский крест [Служба и любовь полковника Генштаба] [litres]

Ее глаза при этих словах блеснули шаловливым светом:

– Этот лаз в заборе Таманцев проделал… Ну чтобы не светиться на проходной… Ты можешь завтра ко мне приехать… Лучше прямо с утра…

После этих слов она решительно обняла и стала целовать его так, что Гаевский потерял реальность. То были поцелуи-приглашения, поцелуи-авансы, поцелуи-обещания.

Губы и руки ее, и ее надрывное дыхание говорили больше слов.

Уже вечерело. Гаевский сидел с Натальей на террасе, когда из глубины домика (входная дверь была открыта) раздался недовольный голос Юлии:

– Откуда он, к черту взялся, этот твой Кулинич! Вискарик еще остался? Надо тяпнуть на дорожку…

Юлия налила в фужеры виски – себе и Гаевскому. Наталья пила вишневый ликер.

– Добавь, добавь мне еще, – сказала она, и Юлия при этом посмотрела на нее сочувствующим взглядом. Сказала:

– Я тебя понимаю, ох, как я тебя понимаю, подруженька моя…

Выпив виски одним крупным глотком, она протяжно хукнула, посмотрела на часы и пробубнила:

– Он уже едет. Мне с Артемом Палычем надо линять отсюда.

Когда Гаевский прощался с Натальей, у него возникло какое-то отцовское чувство к ней, – словно он оставлял своего ребенка в лесу.

– Ты держись, держись, подруга, – говорила в тот момент ей Юлия, – все равно это должно кончиться. Я что-нибудь придумаю, если ты не можешь.

Гаевский спустился с крыльца и оглянулся. Он увидел, что Наталья наливает в свой фужер виски. Юлия тоже увидела это.

– Ты помнишь фильм, в котором немец приходит в хату к русской бабе, чтобы изнасиловать ее? – спросила она вдруг Гаевского.

– Конечно, помню. Но ты к чему это?..

– Я к тому, что та русская баба перед тем, как отдаться немцу, попросила его налить ей стакан водки и сказала: «Чтобы не так стыдно было»…

Дальше они шли молча.

Когда Гаевский с Юлией стояли на автобусной остановке, мимо промчался «Брабус» Кулинича.

– Явился, не запылился, – сквозь зубы сказала Юлия.

«Это хорошо, что Кулинич увидел меня с Юлией здесь, – подумал Гаевский, – так наша игра выглядит правдоподобней».

В вагоне электрички, идущей из Мамонтовки в Москву, Юлия снова стала приставать к Гаевскому с теми же вопросами:

– Так у тебя чувства к Наташе или кобелиные страсти? Тебе лишь бы потрахаться или как?

– Чувства, чувства, – ответил Гаевский равнодушным тоном и повернулся лицом к окну.

– Везучая все-таки Натаха, везучая, – со вздохом протянула Юлия, – такого мужчину отхватила. Мне бы так… Чтобы тоже было два мужика… Один для материального благополучия, а другой – для души… Но лучше бы два в одном…

– Ты куда так рано? – спросила его из спальни Людмила, когда он еще в потемках засобирался из дома.

– Работы много, скоро новые пуски ракеты, а мы с программным обеспечением из графика выбились.

Он произнес все это таким достоверным тоном, что сам себе понравился.

– Там в холодильнике перец фаршированный, – сонным голосом Людмилы говорила спальня, – разогрей. А я, извини, еще посплю.

Электричка от Ярославского вокзала неслась по пепельной рани августовского утра. Боже, кто бы знал, какие чувства были в тот час у Гаевского. Все вокруг казалось ему таким содержательным, таким красивым, таким уместным. Даже накрапывающий дождь. Даже тяжелый газовый пистолет «Комбат», нелепо выпирающий из кармана его джинсовой куртки. И сам себе он тоже казался таинственным киногероем, переполненным любовными чувствами.

Как и было условлено, он по краю леса пробрался вдоль деревянного забора вокруг дачного поселка, нашел две раздвигающихся доски и осторожно пролез в треугольную дыру (ее Наталья в шутку называла «дырой имени Таманцева»).

Он мягкими осторожными шагами прошел вдоль стены дачного домика и поднялся на крыльцо. Там, у двери, как и было условлено с Натальей, лежали на резиновом коврике две сосновых шишки – сигнал, что дверь открыта и посторонних в домике нет…

Уже вечерело, когда Гаевский возвращался в гремящей электричке в Москву. Он с наслаждением вспоминал все, что было между ним и Натальей в тот день в Мамонтовке. Красивые, возвышенные слова роились в его голове: «Нет для мужчины ничего в этом мире слаще пахнущей сном и любовью голой женщины, теплой и податливой, сладкогубой и опутывающей его белыми лианами своих зовущих рук… Той самой женщины, которая теряет стыд и рассудок, с нежными стонами предаваясь высшему чувству…».

Поезд вышел на темный перегон, и Гаевский увидел в окне вагона свое отражение, – ему показалось, что у него появились другие глаза – глаза сытого любовью человека. Он нахмурил брови и плотно сжал губы, пытаясь погасить этот блудливый взгляд. Но ничего не получалось.

Полковник снова закрыл глаза и возвратился в Мамонтовку в дачный домик под соснами, под красной ондулиновой крышей, в комнату с плотно занавешенными окнами, где еще недавно дрожала и трепетала в его объятиях любимая женщина.

Тут ему почему-то вспомнилось, как еще в молодые его годы Людмила в студенческом общежитии восхищенно читала ему: «Кровать была расстелена, и ты была растеряна». Это был, кажется, Евтушенко. Поэт-самоучка Гаевский, конечно, и в подметки ему не годился. Но восторг испытанного в той мамонтовской комнате с плотно занавешенными окнами зашевелил вдруг стихотворные строчки… И Гаевский стал складывать слова. «Ты была… Ты была… Ты была совершенно… Нет… Ты была безнадежно раздета и… и… как… И как… И как… И как курица-гриль горяча!»…

Тут он негромко засмеялся и открыл глаза, – сидевший напротив него седой мужчина в очках опустил свою газету и подозрительно взглянул на Гаевского, как на сумасшедшего.

Артем Павлович смотрел в окно вагона и видел там теперь ее розовое, влажное лицо, – разгоряченное любовной страстью, с большими, отрешенными глазами, он видел ее судорожно дрожащие губы, он слышал ее частые, протяжные, сладкие, призывные стоны – они вдохновляли его на добывание взаимонаслаждения. Да, да, да, именно так – нефальшиво, неистово и стонут женщины, самозабвенно, до забытья предающиеся любви…

Наконец, он получил то, о чем так долго мечтал и грезил, лелея в душе свой вожделенный «романчик». Все в нем вроде было на своих местах, кроме этого чопорного и надменного богача Кулинича, превратившего Наталью в свою рабыню для утех. Что-то было неправильное, противоречащее естественному сюжету событий и отношений, в центре которых оказался Гаевский.

Людмила звонила ему по мобильнику, но он не откликался – шум поезда мог выдать место его дислокации. Он позвонил ей уже с Ярославского вокзала, устало и многозначительно сказал, что был в «закрытой зоне», – эта ложь показалась ему убедительной. Он начинал приучать себя к существованию в условиях двойной жизни…