Тайари Джонс - Брак по-американски [litres]

– Рой-младший, – сказала Оливия. – Я ни в чем не сомневаюсь. Я просто хочу от тебя услышать, что ты этого не делал.

Я откинулся назад, вздрогнув, будто она плюнула мне в лицо. Оливия потянулась ко мне, как бросаются за стаканом, упавшим со стола.

– Я знаю, что не делал, – ворковала она. – Я знаю. Пожалуйста, дай мне услышать это от тебя.

– Я все время был с Селестией. Можешь ее спросить.

– Я не хочу спрашивать у нее, – сказала мама. – Я хочу услышать это от тебя.

Я не могу вспоминать этот день, не слыша дыхания вокруг ее слов, не воображая, как опухоли множатся, поглощают ее тело. Оливия умирала, а я говорил с ней с горечью во рту. То, что я не знал, ничего не меняет.

– Мама, – сказал я. Я говорил с ней, будто она была отсталой или не говорила по-английски. – Я не насильник.

– Рой-младший, – начала она, но я ее перебил.

– Я больше не хочу разговаривать.

В тихой комнате моя жена подняла свои красивые руки, обвив ими мою шею, притягивая меня к себе с силой, которой я от нее не ждал.

– Я хочу, чтобы тебе было хорошо, – ее голос был смелым и решительным.

– Я этого не делал, – сказал я. – Я не трогал ту женщину. Она думала, это я. Ей нельзя было доказать, что это не я ворвался в ее номер и схватил ее. Когда она давала показания, я не мог даже взглянуть ей в лицо, потому что в ее глазах я был варваром, хуже собаки. Когда я смотрел, как она смотрит на меня, я становился тем, кем она меня считала. Хуже про мужчину и не скажешь.

– Шшш, – сказала Селестия. – Все закончилось.

– Ничего никогда не заканчивается, – сказал я, снимая ее руки с моих плеч. Я лежал рядом с ней, вспоминая, как мы растянулись на асфальте, когда нам было запрещено прикасаться друг к другу. – Селестия, – сказал я, удивившись, каким низким был голос в моей груди. – Я не насильник. Понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать?

– Да, – сказала она, но выглядела она растерянно. – Я никогда не думала, что это ты. Я знаю, за кого я вышла замуж.

– Джорджия, – сказал я. – Я тоже знаю, на ком я женился. Ты во мне. Когда я прикасаюсь к тебе, твоя плоть отзывается в моих костях. Думаешь, я не чувствую, как тебе грустно?

– Мне страшно, – сказала она. Жалкая страсть передавалась через ее пальцы. – Тяжело начинать заново.

Широкая женская щедрость – это таинственный туннель, и никто не знает, куда он ведет. Письмена на стенах складываются в загадки, и, как мужчина, вы должны знать, что нельзя выйти наружу, руководствуясь разумом. Какая враждебная сила показала мне, что она меня любит, открыв мне то, как она меня не любит? Селестия предлагала мне себя как пир, приготовленный в присутствии моих врагов, как безупречную красную грушу. Что за безжалостность открыла мне, что я ей был дорог, заставив меня понять границы того же чувства?

– Слушай, – сказал я, сделав вдох, который грозился стать последним. – Слушай, Джорджия. Услышь, что я хочу тебе сказать, – я произнес последние слова с нажимом, и она одеревенела, услышав их. Чтобы сгладить это, я заговорил нежно, будто обращался к бабочке. – Селестия, я никогда не стану насиловать женщину, – я снял два ее испуганных пальца со своего тела и взял их в руки. – Ты слышишь меня? Я не стану тебя насиловать. Даже если ты разрешишь мне, даже если захочешь, чтобы я тебя насиловал, я не стану этого делать.

Я поцеловал ее палец у основания, где когда-то было мое кольцо.

– Джорджия, – сказал я, начиная предложение, которое был не в силах закончить.

– Я пыталась, – начала она.

– Шшш… Просто засыпай, Джорджия. Просто засыпай.

Но ни один из нас не закрыл глаза навстречу необъятной тьме той безмолвной ночи.

Дорогая Селестия,

Люди у нас тут думают, что в тюрьме я ударился в религию. Но тюрьма – это комната кривых зеркал с призраками, и там я не мог прийти к истине. Когда я пытаюсь это им объяснить, они заходят с другой стороны и спрашивают, не мусульманин ли я – ведь я не причисляю себя ни к какой церкви, но они знают, что я считаю себя Божьим человеком. Я не могу им это растолковать, потому что не могу это растолковать самому себе. Кто поверит, что случившееся со мной снизошло на меня в cвятой тьме нашей спальни?

Мне стыдно вспоминать, что я сделал с Андре. Клянусь тебе, я никогда прежде не наносил человеку такой вред. Даже когда я был в тюрьме, я никогда ни над кем не издевался. У меня появляются боли за глазами, когда я понимаю, что я чуть его не убил. Дре отбивался от меня слабо. Из-за этого мне показалось, что он думает, я просто не заслуживаю его усилий. Возможно, я хотел, чтобы ты видела, как он страдает, потому что мне казалось, что тебе наплевать, больно мне или нет, но я знал, что на него тебе было не наплевать. Я знаю, что сейчас это уже не имеет смысла, но я подумал, стоит тебе объяснить, что я тогда чувствовал. У меня просто съехала крыша. Я ревновал даже к дереву. Я чувствовал себя покинутым. Когда ты сказала, что позвонишь в полицию, я был рад. Телефон в твоей руке был пистолетом, и я надеялся, что ты выстрелишь. Тогда тебе бы пришлось с этим жить, а мне бы вообще не пришлось жить. Так работала моя голова. Так стучало мое сердце. Я был рад умереть и забрать с собой Дре. Я собирался убить его единственными руками, данными мне Богом.

И этими же руками я подписал документы, которые подготовил твой дядя Бэнкс. Давина – нотариус, так что ее подпись там тоже есть. Я знаю, что поступил правильно, но мне было ненавистно видеть свою подпись на пунктирной линии. Мы пытались. Больше, наверное, ничего нельзя сказать или сделать.

С уважением,

P.S. Как там дерево? Он выжил?

Дорогой Рой,

Увидев твой почерк, я почувствовала, будто на минуту встретилась с другом, которого, возможно, никогда больше не увижу. Когда ты сидел в тюрьме, письма сближали нас с тобой, но теперь они напоминают мне, насколько мы отдалились друг от друга. Я надеюсь, что однажды мы с тобой сумеем снова узнать друг друга.

Теперь, когда я получила документы, ты, скорее всего, подумаешь, что мы с Андре тут же побежим во дворец правосудия, но мы не чувствуем необходимости заключать брак. Моя мать, его мать, даже посторонние – все хотят увидеть меня в белом платье, но нам с Андре нравится то, что у нас есть, так, как у нас есть.

В конце концов, я не хочу быть ничьей женой. Даже женой Дре. Дре, в свою очередь, говорит, что не хочет жену, которая не хочет ей быть. Мы живем наши жизни вместе, в единении.

Спасибо, что спросил про Старого Гика. Мы на прошлой неделе вызывали к нему специалиста, который сказал, что рассчитать возраст дерева можно с помощью рулетки и калькулятора. Специалист говорит, что Старому Гику примерно 128 лет. Он считает, что он проживет еще 128, если больше никто не придет за ним с топором.