Люси Эдлингтон - Алая лента

— Что думаешь, Роза? Роза?

Ее нигде не было.

Я запаниковала. На какой-то страшный миг воображение нарисовало мне Розу, погребенную под горами одежды. В нескольких грудах мне даже привиделась торчащая из-под тряпья рука Розы, но это оказывался то пустой рукав, то брючина…

А потом я ее увидела.

Роза стояла, завороженно глядя на книгу.

Она не читала ее. Ее читал надзиратель.

Это был молодой парень, над его верхней губой пробивался пушок. Он отнял руку от кобуры с пистолетом и стал водить по строчкам коротким пальцем. Книга была раскрыта примерно на середине. Роза следила глазами за этим пальцем так, словно тот был унизан золотыми и бриллиантовыми кольцами. Мне книга не показалась заслуживающей внимания.

Я шепотом позвала Розу. Она не услышала.

Поначалу охранник не замечал стоявшую рядом с ним Розу, а когда увидел, то раздраженно наморщил лоб, но ничего не сделал, просто смотрел на нее.

— Хорошая книга? — вежливо спросила Роза, словно разговаривала с милым парнем в городской библиотеке.

— Эта? — поморгал глазами охранник. — Да. Хорошая. В самом деле, очень хорошая книга.

— Не оторваться?

— Эм, да.

— Я тоже так думаю, — кивнула Роза. — Правда, я могу оказаться предвзятой, потому что ее написала моя мама.

Охранник удивленно выкатил глаза — я даже испугалась, как бы они у него не лопнули от натуги, — а затем быстро и густо покраснел от самого воротничка до корней волос. Он посмотрел на Розу, затем на имя на корешке книги. Дальше, не говоря ни слова, он захлопнул книгу, подошел к горящей печи и швырнул книгу в огонь. Бумажные страницы моментально начали чернеть и сворачиваться, превращаясь в пепел. Он вытер руки о свой мундир с таким видом, словно на них осталась грязь. Думаю, что, если бы он мог промыть свои глаза и прополоскать мозги, он бы так и сделал.

Я подошла к застывшей, словно каменное изваяние, Розе и потянула ее за собой к выходу из барака.

— Поторапливайтесь! — сказала Крот, и мы поплелись следом за ней.

Много удивительного встретилось нам на пути. Мы прошли через комнату, полную очков — тысячи стеклышек блестели, уставившись в пустоту. Была еще гора самой разнообразной обуви — коричневые рабочие башмаки, футбольные бутсы, летние сандалии, танцевальные туфли на плоской подошве без каблуков. Новые туфли, старые ботинки, тусклые, яркие. Большие и маленькие. Детские туфли.

А мои?

Если ты не прекратишь думать об этом, твое сердце разобьется.

Это просто одежда.

От правды теперь уже было не спрятаться, не скрыться. Бесполезно отводить взгляд в сторону. Бесполезно прикидываться. Универмаг не был сокровищницей. Не был местом, куда приятно прийти за покупками. Это было жуткое кладбище вещей и жизней их хозяев. Все мы прибывали сюда во что-то одетыми. Все мы что-то приносили сюда. И все это отнимали. Конечно. Так мы были более уязвимыми. Заберите у человека вещи, и останется просто тело, которое можно избить, заморить голодом, поработить… или что-то похуже.

А одежду и багаж потом можно сортировать, дезинфицировать и снова использовать. Ужасающая экономия.

Роза была права. Это логово людоеда. Точнее, современных людоедов, одетых в костюмы и серые мундиры. Вместо сказочного замка они построили фабрику, которая делает людей призраками и превращает их имущество в звонкую монету.

Но только не со мной. Это может случиться, но только не со мной. Пусть у меня нет больше моего ранца или шерстяного джемпера с вишней, я все равно остаюсь Эллой. И я не стану призраком, вылетевшим в трубу крематория сизым облачком дыма.

Когда мы уже уходили, Роза споткнулась о маленький коричневый чемоданчик. Он раскрылся, и из него ручьем потекли на пол фотографии. Роза поскользнулась на них и упала на спину, окруженная морем снимков. Отдых на пляже. Мама в обнимку с ребенком. Чья-то свадьба. Первый день в школе.

Глаза незнакомцев смотрели на нас с пола и словно спрашивали: «Где это мы? Почему мы больше не стоим на каминной полке или не лежим в отделении бумажника?» Пока я помогала Розе подняться на ноги, мы поняли, что истоптали чьи-то лица.

— Простите, — шепнула Роза так, словно они были живыми людьми. Впрочем, когда-то действительно были.

Я ухватила Розу за рукав полосатой робы, глядя ей прямо в глаза.

— Мы с тобой не можем исчезнуть, превратившись в ничто. Мы по-прежнему настоящие, даже если Они забрали нашу одежду, и туфли, и книги. И мы должны как можно дольше оставаться живыми, все, как сказала Балка. Понимаешь меня?

Роза не отвела взгляда.

— Мы будем жить, — сказала она.

Я приказала себе больше не думать о магазине. Не думать о пыли, жажде или мухах. Смотреть вниз на свое шитье, а не вверх на трубы.

Чтобы меня не мучили кошмары, я с головой погружалась в мир желтого шелка и искусных швов. Я шила платье своей мечты.

Где-то там, снаружи, гудели поезда и лаяли собаки, оттуда долетала вонь из отхожих мест и еще более жуткие запахи. Но я не замечала всего этого, захваченная работой. Щелкали лезвия ножниц, сверкала игла, тускло мерцали булавки, и бежала бесконечная строчка нити.

С помощью накладок я придала манекену точные очертания фигуры Мадам. То же самое сделала со своим манекеном Франсин, работавшая в противоположном от меня конце мастерской. Меня это совершенно не интересовало. Ни ее манекен, ни ткань, которую она выбрала для своей работы, — какой-то дешевый шифон цвета детского поноса.

Роза любовно отглаживала мой шелк. Она так и осталась на глажке, и это был ее выбор. Я уже договорилась с Мартой, чтобы та перевела ее на вышивание. Но Розу, кажется, устраивало и гладить.

Однажды Марта отвела меня в сторону:

— Кажется, ты не понимаешь, что Роза не такая, как мы. Мы пытаемся приспособиться, чтобы выжить. Она продолжает думать, что может оставаться собой.

Мне хотелось сказать что-нибудь в защиту Розы, но ничего не пришло на ум.

— Она и пяти минут без тебя не проживет, — добавила Марта. — Ты сможешь выбраться отсюда, если сохранишь голову на плечах. А Роза… в ней бы я не была уверена.

К этому времени всем в мастерской уже был известен нетривиальный талант Розы к вышиванию. Ее тонкие пальцы могли превратить мотки шелковых ниток в лебедей, звезды или цветы. А еще она любила вышивать насекомых, которые никогда не появлялись здесь, в Биркенау, — божьих коровок, пчел и бабочек. Она вышила замечательных желтых утят на детском платьице, которое Шона делала для дочери одного высокопоставленного офицера. Утята выглядели так натурально, что, казалось, сейчас сойдут с платьица и направятся к ближайшему водоему. Только в Биркенау не было воды, не было для полосатых.

Наши губы трескались от жажды, а то, что капало из кранов, пить было опасно для жизни.