Катрин Колом - Замки детства

«Смотрите! какая красивая машина! — восхитилась одна, подойдя к высокой отвесной стене, поддерживавшей террасу перед церковью, — Это владельцев бельевой фабрики, тех, что купили Коттен, Вы знаете, они, наверняка, будут устраивать праздники, сейчас замок штукатурят и оборудуют ванную. Девочка там в голубом чепце и мадам, необыкновенной красоты!..»

Анженеза пошла вперед, нервно закашляла, предупреждая таким образом о приближении прокаженного старика, звонящего в колокольчик. Маргарита сняла белый бант на проволочке, вуаль, надела длинную дорожную юбку из плотной синей ткани, подобранное в цвет коротенькое болеро, кинула торжествующий взгляд на озеро, образ мира и надежды у подножья холмов, и прошла через задымленную сигарами столовую; дядя Адольф в фартуке малышки Мари Бембе раскладывал мороженое; на кухне он дрожащими пальцами в спешке соорудил себе бумажный колпак. Лишь Эмили Фево закрыла руками ужасное лицо под крашеными волосами и притворилась, что ей очень смешно. Потом Адольф спел Credo du Paysan, и они с Элизой ушли; на мощеном дворе он еще выкинул антраша. Мать собрала сигарные окурки, апельсиновые корки, формочки от птифур и бросила их в камин, где весь день горело полено из Паплана. Огонь в миг очистил комнаты, и снова повсюду запахло сухими розами. «Ну, значит! — начала старуха, доев пьяную вишенку и сплюнув косточку на кофейную ложечку, как ее в детстве в Вернигероде учила бонна, — самая чудесная свадьба, на которой я побывала, конечно, еще до переезда в Швейцарию, была у моего дяди Алексиса, управляющего округом». Рот ее наполнился слюной. «Вот это была свадьба. Сколько дипломатов, сколько знатных людей, сливки общества; блюда из серебра; по середине стола большая серебряная корзина с рожками для цветов; красота! Стол огромный, в форме подковы, жених с невестой в центре; я среди подружек невесты в сопровождении молодых офицеров, мы в бледно-голубых платьях и чепцах; такая красота! Со мной хотел танцевать граф, генерал, известный дурными наклонностями. Так я отказала. Молодой барон, лейтенант царской гвардии, подошел к нему и сказал: «Она — мадонна, не трогать». На свадебный ужин потратили две тысячи рублей; вот это была свадьба; самая чудесная свадьба, что довелось увидеть: меня, конечно, и на другие приглашали, мои кузины, дочери адмирала, или моя ближайшая подруга, виконтесса, она в Перемышле вышла замуж за генерала. Вот у кого прекрасный дом». И она подняла голову к низкому потолку с балками, покрытыми гипсом по задумке одного итальянца, обосновавшегося в деревне и покрасившего в розовый и голубой цвет лепные гирлянды, украшавшие комнату с балконом. «У нас потолки в гостиных по четыре метра в высоту». Она быстро облизнула старым фиолетовым языком слюну, выступившую в уголках губ. В перерыве между рыбой, форелью, наловленной отцом Арнеста под Пьер-а-Гран-Фе, и птицей, курицей чуть жестковатой, но вкусной, Адольф, прошептав извинения, встал из-за стола; все подумали, что он отправился в башенку; но нет, оказалось, на кухню, лихорадочно схватил Береговой курьер {58} 58 «Береговой курьер» (фр. Courrier de La Cote ) — ежедневная газета в романдской Швейцарии. и соорудил себе поварской колпак; с тех пор, как умер Эжен, газеты перестали хранить неделями; у Эжена была привычка без конца повсюду искать газеты; он, в серой шерстяной душегрейке, еле передвигал ноги, цеплял по пути, как и раньше опавшие листья, деревенские тканые коврики. Всякий раз даже после нескольких шагов по террасе, тащил в дом листья, приклеившиеся к подошвам, запах осени. Маргарита и Гельмут добирались до города на почтовых; если слегка наклониться, то слева увидишь рощу, поднимавшуюся стеной до самого неба: «Не упади, Альфонс, мальчик». У подножья другой стены летела по ветру акация, ушедшая корнями глубоко в землю. Вот и дом скрылся из виду, остался в раю. На почте ни души, только старый Бембе с большим кожаным кошелем. Ларош, ноги, как перчаткой, обтянуты, желтыми ботинками, приблизился к подъехавшей повозке и обвел всех надменным взором антрацитных глаз; он, вероятно, не нашел того, что искал, потому что после короткого приветствия, чуть дотронувшись до канотье: «Мсье Гельмут», сразу удалился в недавно приобретенный Энтремон. Виноградники Грас медленно увядали между Сан-Дене и Лэ-Гэр-Грас. Маргарита забрала музыкальный графин и красно-зеленый Шильонский замок {59} 59 Шильонский замок (фр. Château de Chilton ) — расположен на берегу Женевского озера в 3 км. от города Монтре. Замок принадлежал графам и герцогам Савойским и представляет собой комплекс из 25 зданий, построенных в разное время. с горами Лэ-Дан-дю-Миди, нарисованными на грубо обработанной, местами сохранившей кусочки коры еловой доске. Она повесила картину над диваном их «Wohnstube» {60} 60 Wohnstube — жилая комната ( нем. ). , рядом с выжженным на табличке изречением: Moregenstund hat Gold im Mund {61} 61 Moregenstund hat Gold im Mund — кто рано встает, тому Бог дает ( нем. ). . Комната выходила на общественный ботанический сад с диковинными растениями. На мраморных с выгнутыми ножками консолях, на столиках в форме полумесяца, на угловых этажерках, покрытых репсовыми с помпонами салфетками, стояли фарфоровые лебеди с полыми спинками, ожидавшими букетик фиалок. Лебеди украшали и плюшевую обложку фотоальбома, лежавшего на вытканной золотом скатерти, прятавшей витые ножки стола; только у кухонных столов по всей Европе ножки одинаковые, и они ерзают по плитке, испуская душераздирающие звуки, когда, подметая, Лиза, прятавшая волосы под сетку, толкает стол то туда, то сюда. В ту субботу Гельмут надел меховую шапку и объявил, что идет на Одер кататься на коньках; старая Веймарская тетка, сидевшая на возвышении у окна «Wohnstube», поцеловала его, уколов усиками; из-за приступов астмы она крайне нуждалась во франкфуртском воздухе; в клетке распевали канарейки. Неожиданно ветер потеплел, букет фиалок в лебеде номер три на комоде рядом со «Schlüsselkorb» {62} 62 Schlüsselkorb — короб для ключей ( нем. ). , вдруг выпустил на свободу аромат, который зима долго держала взаперти, благоухание наполнило комнату. Старая тетка вздохнула, вспомнив Карла, гнившего на кладбище, но племянница пообещала в четыре часа к кофе подать еще кое-что, целую bunte Schüssel {63} 63 bunte Schüssel — разноцветное, расписное блюдо ( нем. ). печений. В одиннадцать часов ночи Лиза в одиночестве ела их, орошая слезами. Громкие крики, множество людей, большое черное пятно на снегу — чего они ходят зимой по садам? — возвестили возвращение Гельмута, его внесла возбужденная толпа незнакомцев, звякали коньки, болтавшиеся на связанных шнурках. В три часа под теплым дуновением лед на Одере треснул. «Безжалостный человек, ледяное сердце, ты стал причиной моего первого страданья» {64} 64 …безжалостный человек, ледяное сердце, ты стал причиной моего первого страданья… — неточная цитата из цикла стихотворений немецкого поэта Альберта Шамиссо (1781–1838) «Любовь и жизнь женщины» (1830). . Маргарита, глаза уже горели от слез, ребенок напрасно требовал грудь, думала о старой учительнице немецкого с квадратным лицом и прической каре и о стихотворении, которое читала в пять часов при свете ламп: «Primula Veris» {65} 65 Primula Veris — Примула весенняя ( лат. ) — лекарственное растение, ее цветки в народной медицине рекомендуют как средство против астмы, головной боли, нервной ослабленности и при бессоннице. . Старая тетка трясущимися руками завязала ночной чепец и поджала под одеялами фиолетовые ноги; вот он и умер, Гельмут, сын Карла, и то, что Карл женился на ее сестре, а не на ней, не имело больше никакого значения. На столе гостиной выстроившиеся в ряд мертвецы с удочками или охотничьим снаряжением, похороненным вместе с ними в узких могилах, были так похожи на Анженеза в альбоме с деревянным переплетом, украшенным розой, или на Ларошей в золотом альбоме, сложенном наподобие органных труб и стоявшем на пушистом ковре в Энтремоне. Фарфоровые лебеди лишились хозяина; никогда никому ничего плохого он не сделал, только сейчас, пожалуй, когда лежал тут, холодный и безмолвный. Две женщины отвезли его в Веймар, старая тетка продала договор русской государственной ренты, который получила, когда служила гувернанткой у Голицыных и наслаждалась разговорами по-немецки с бедной прибалтийской кузиной, пока маленький Дмитрий прыгал на лошадке среди переливающегося волнами зеленого овса. Маргарита, не проронив ни слова, осталась неподвижно сидеть на возвышении у окна над Авеню де ля Гар; несколько раз мимо проезжал великий герцог в красном или голубом мундире, иногда на коне, иногда в коляске, он сопровождал великую герцогиню, в голову которой недавно запустил чайником, переплавленным по ее злосчастной идее из дорогих сердцу охотничьих трофеев и преподнесенным ему на двадцатисемилетие. На виске у герцогини осталась красная отметина, чаинки застряли в белом крепе шляпы старой королевы; все королевы носили песцов и белые манто с широкими рукавами. Красные от гордости за отечество нищие бродяги смотрели вслед великому герцогу, великой герцогине и придворной даме с квадратной челюстью, постоянно обмахивавшей веером щеки в красных прожилках и белую песцовую шкурку; она происходила от померанских Боненов; у другой фрейлины, Виржинии фон Кляйст, родом из Невшателя по матери, была крупная прекрасная голова, маленькое туловище, сумасшедший отец, которого ее мать заточила в высокой спальне одного пансиона, шелковые желтые с коричневыми швами чулки и корсет с порвавшимися гипюровыми кружевами. Великий герцог, любивший карлиц, бросил ей свой носовой платок; великая герцогиня, приняв ванну, выехала в коляске в двадцатиградусный мороз, распахнула на груди песцов, подхватила пневмонию и умерла. Во второй раз герцог женился на рослой, на голову выше его, бледной принцессе, носившей тюрбан и песцов; фройляйн фон Бонен, как ни в чем не бывало, продолжала обмахиваться веером. В это же время кровь перестала приливать к мозгу Маргариты; она слабела, забывала дорогу, заблудилась в парке рядом с садовым домиком из коры, построенном Гете и великим герцогом, в Веймаре ее нежданно-негаданно настигла смерть, оторвавшая и Шарлоту фон Штайн от герани; она заболела рожей. Все было кончено через неделю в больнице с окнами, выходившими на Школу искусств. Галсвинта опять надела траурное платье, которое не успела отослать Лидии Бембе, только что потерявшей мужа, и поехала за крошкой Элизабет, сжатые кулачки торчали из рукавчиков распашонки; к счастью девочка проспала до самого Айзенаха; мать упаковала кое-что из мебели, принадлежавшей Анженеза, оставила новую мебель старой тетке, та быстро отводила красные глаза и роняла крошки на пышную грудь, обтянутую бутылочно-зеленой тканью; стулья со спинками, вырезанными в форме лиры, и старинные столики, инкрустированные орехом, отправились в путешествие через ели и вязы Саксонии. Перед Айзенахом есть туннель; там Галсвинта зарыдала, отчаянно, исступленно. Манон фон Кляйст, прекрасная, но слишком крупная для маленького туловища голова, фрейлина при дворе Саксен-Кобург и Гота, тоже сошла в Айзенахе. Старая тетка вроде и не умерла, а просто потом куда-то исчезла. Крупные головы Манон и Виржинии, кожа, роза и белая лилия, теряли красоту; старость поймала и запечатлела выражение лица Виржинии, с горечью смотревшей на бледную великую герцогиню, которая была гораздо выше своего дородного мужа, всегда одетого в красное и голубое. В августе великая герцогиня заботливо обваливала своих песцов в муке; несколько королев и местная знать приехали в каретах на крестины маленькой принцессы. Император вместо себя послал блондина Ау-Ви с супругой, поговаривали, что она сама себе шила платья, и Эйтель Фрица, очень похожего на великого герцога и тоже кидавшего тяжелыми предметами в голову жены. Мать вошла в пустой дом; ее мать отправилась к немке, светловолосой и непричесанной жене пастора, заменившей «мою невесту, мадмуазель де Тьенн». Галсвинта купала внучку с толстенькими упругими щечками, и старая Анженеза очень бы ей пригодилась; но та демонстрировала Доротее теплое белье. Галсвинта-бабушка, плача, положила крошку из Веймара в колыбельку, слезы капали на светло желтую распашонку, оставляя серые пятна. «Я положила на ее имя пятьсот франков в сберегательную кассу», — сказала Элиза, кашлянула, прижала вдруг руки к подбородку, быстро пробормотала, что сейчас теплее, чем в прошлом году и, необычно покатая спина, ушла по дороге, поднимающейся к церкви. Кузен Эмиль все февральские ночи напролет изучал небо; «как нас балуют, — говорил он жене, вышивавшей розы, трубы и амуров, — как нас балуют! какое богатство!» Поговаривали, что даже Джемс Ларош поднял однажды голову и уставил на звезды взгляд антрацитных глаз. По дороге шагал Шано, — необыкновенно теплая погода заставила его раньше, чем обычно, покинуть приют для стариков, — и с трудом складывал толстые ладошки; он искал приключений, нашел Грас закрытым, с замком на воротах и неухоженными гортензиями; ему не разрешили войти в Энтремон, где садовник засеивал газон; с чужого луга травки пощипал {66} 66 …с чужого луга травки пощипал… — неточный перевод цитаты из басни Лафонтена «Звери, заболевшие чумой» («Мор зверей»). На русский язык эту басню переводили А. Сумароков, Д. Хвостов, И. Крылов и др. У Крылова место лафонтеновского безропотного Осла, на которого звери списали все грехи, занимает Вол. . Мадам все выписывала из Парижа: мыло, гребни, шнурки для ботинок, нитки для машинки для вышивания, для штопки. Каждый сезон она уезжала с пустым чемоданом и гуляла по Городу-светочу. «Примерка мадам Ларош де Зеевис, — раздавался резкий фальшивый голос в салонах Ворт, украшенных бледно зелеными ирисами. — Примерка Их Высочества!» «Ах! если бы здесь был Джемс!» — думала она про себя с благоговейным трепетом. Королева прошествовала мимо, песцы покусывали ей грудь и обвивались вокруг ног; птичье гнездо из белого крепа на голове заменяло корону, Клотильда отсылала в отель — огромный, как корабль, всюду красный бархат и желтая кожа, — шнурки для ботинок, нитки, последний роман Поля Бурже {67} 67 Поль Бурже (1852–1935) — французский критик и романист, достигший громкой известности своими психологическими романами: «Ложь» (1888), «Ученик» (1889) и «Сердце женщины» (1890). , наволочки для подушек, гребни. Она на ходу проветривала подмышки; порыв ветра с улицы Пентьевр чуть было не сорвал огромную шляпу, которую она поймала, показав под правой мышкой мокрое пятно. После таких покупок ей, разумеется, не нужен был хлам Шано, складывавшего ладошки по другую сторону ограды; он попил немного сульфатной водички, просочившейся за пределы Отеля-де-Бан, туда только что прибыл мсье де Гозон с семьей, пастором и дипломатом-историком. Директора, человека с русой бородкой в черном блестящем костюме, Джемс Ларош поприветствовал, лишь слегка коснувшись канотье: «Мсье Клуа». После бани бедняги отдыхали в дортуаре на широкой соломенной подстилке, накрытой грубой тканью, сунули под затылки свернутую одежду, даже камня не нашлось, куда голову преклонить. В городе поднималось новое поколение; Бонмотте, например, их Роза занималась благотворительностью и вместо «скудность» произносила «скундость»; они посягали на уклад Энтремона; спускавшиеся к реке клумбы теперь украшали мясистые с листьями геометрической формы растения, которые старый Бембе наверняка бы заменил многолетними цветами, не требовавшими особого ухода. С сентября на мысе над волнами в нижней части садов огнем горел куст неопалимой купины, указывая прогуливающимся на другом берегу дом богача. Если встать слева от моста, вдалеке на холме можно разглядеть Коттен, на подъемном мосту, заросшем плющом, чуть наклонившись, стоит бельевая наследница с сигаретой во рту. «У вас нос блестит. Ну, что за вымя? Займитесь массажем груди, милая», — сурово отчитывала она подруг. Ужинали в большой гостиной замка при свечах, как и у Джемса Лароша; только там подсвечники были с русским орлом, опустившим голову и распростершим обвислые крылья, их привезла из России одна из Годанс де Зеевис, вдова генерала Дуракина, а здесь — серебряные, сверкающие, новенькие в форме ирисов, и вместо пестика — тонкая свеча, купленная в городе у Каризоля.