Катрин Колом - Замки детства

— Аркан покончил с собой.

— Аркан? а его предприятие?

— Провал, — резко отозвался Джемс, мерявший узкими, как перчаткой, обтянутыми желтой кожей ногами коридор с красной плиткой на полу, свет туда проникал через окна превосходной закругленной вверху формы, напоминавшие своды грота или церкви; Лароши происходили от беженцев Нантского эдикта. Деревья Грас, местные аборигены, смешивали бесчисленные племена своих корней; солнце обходило стороной владения Ларошей; когда мадам Луи возвращалась из церкви, мальчишки, прятавшиеся за изгородью, кидали в нее зеленые колючки, цеплявшиеся за черное платье и зонтик из черного шелка. Жениться на дочери разорившегося фабриканта, с дыркой в виске упавшего в озеро в нескольких метрах от берега? Дом покойника, выстроенный из белой нуги, возвышался между зеленых дубов; фабрикант с размозженной головой распростерся на кровати, слишком роскошной. Джемс Ларош шагал к горе, не отрывая от дороги угрюмых антрацитных глаз. У него как раз возникли неотложные дела в приюте для стариков высоко над городом; комитет состоял из мсье де Гозона, только закончившего строить среди елок огромный шале, откуда теперь постоянно доносился шум спускаемой воды, и мужа Галсвинты, с недавнего времени не являвшегося на собрания; говорили, сердце; его навестили, когда собирали пожертвования неимущим жителям городка, в неизменной серой душегрейке он в изнеможении опирался о секретер, потом, слегка заслоняясь, открыл крышку, давным-давно он также рукой загораживал диктант от Тройтхарда из ярмарочных фургонов, вечно последний, вечно опаздывает, ругался регент с красными, как яблоки, щеками… «Бери шапку, — кричал он, — иди вон к своей матери!» Тройтхард нерешительно вставал, бедняцкие черные панталоны доходили ему до середины щиколотки; протягивал руку за шапкой, висевшей с остальными бесформенными синими и красными колпачками на вешалке с двумя рейками между таблицей длин и мер и плакатом «Дети, осторожно с огнем!», и выбегал за дверь, еле успевая увернуться от регента, уже нащупавшего тяжелую и гладкую, как биллиардный кий, указку. Синица с черной головкой уселась на сливе Бембе, подержала в клюве листок, уронила и даже не заметила. Если бы Тройтхард смог подсмотреть у Эжена, то не написал бы в диктанте «карзина»; но тот прикрыл тетрадку рукой. Всякий раз, когда мать в черной блузке, застегнутой фиолетовой брошью, темные, жесткие, как конский хвост, волосы больше не отрастали и лежали гладкими прядями вокруг деревянного лица, входила в ружейную комнату, где вместо оружия стояли шкафы с книгами Поупа и Мильтона, полное, совершенно новое издание Вольтера и «Мысли» , второе издание, то самое порт-роялевское, с зелеными обрезами, будто тома плавали под водой, Эжен закрывал рукой домашние упражнения и поворачивал к ней немного раскрасневшееся лицо с густой русой челкой. По небу пролетела ворона, крылья черные, потрепанные, с бахромой на концах, каркнула на старое чучело; больше всего она любила сидеть на ореховом дереве, где в спешке сооружала гнездо, похожее на орлиное; шел дождь, потом на поля с посевами вернулось солнце; при порывах ветра капли еще сильнее стучали о стекло, и сырая оконная рама из вяза испускала резкий запах мокрого леса. Еще раз, последний, по небу пролетела ворона. Он коснулся старого бюро, стоявшего у стены, выдвинул ящик и прикрыл его, согнув руку; никогда больше он не пойдет на собрание приюта на плоскогорье, где белые болотные султаны можно принять за пятна не растаявшего в тени снега. В отличие от мадам Бонмотте он, наверняка, отнесся бы мягче к директрисе, которая тайком пила черный чай, поддерживая левой рукой пышную грудь, и оплакивала мужа, жандарма, убитого при исполнении; примирение с растениями: мимоходом, незаметно он гладил рукой травы, и с лягушками в пруду тоже примирился, тельце у них — сплошное зеленое сердце, пульсирующее на широких листьях, нежное туманное лягушачье пение по вечерам сменяло воркование заснувших голубей и предвещало его скорую смерть. Джемс Ларош, на одинаковом расстоянии от жизни и смерти, хорошо устроившийся в умеренном климате центрального региона, засаженного фруктовыми деревьями и зерновыми, злобно уставился на жалкую директрису, поспешно спрятавшую пустую чашку, в которой болталась оловянная ложечка. Он вернулся с парижской выставки и чрезвычайно гордился, что увидел четырехметровую, возвышавшуюся над площадью Согласия парижанку, ее перевязи, массивную задницу и маленькое неприятное восковое лицо; Джемс очень страдал, что родился не во Франции и не был взлелеян в пене шампанского. «Хо!», — воскликнула старая Анженеза, когда дочь показала свой дом, примостившийся на отроге, как ковчег на горе Арарат, и пошла следом, покачиваясь и наклоняясь вперед, вешалка для черных тряпок. «Хо!», — снова воскликнула старуха, когда Галсвинта рассказала, как с помощью старого Бембе повесили на несущую ветку липы медную лампу, чтобы в летние вечера собирать с подпорок сухие стручки фасоли и как на деревянный камин поставили старинную ажурную корзину из Ниона. «Хо!» — сказала Анженеза когда-то, увидев тащившуюся по дороге, беременную, светловолосую и непричесанную жену пастора, заменившую «мою невесту, мадмуазель де Тьенн». «Ах, Анна, тот маленький отель на авеню дю Буа!» И громко с присвистом вздохнула от восхищения. Между тем она никогда не бывала в Париже и завидовала Джемсу Ларошу, возвращавшемуся оттуда в деревянном, провонявшем сигарами вагоне и переступавшему узкими, словно обтянутыми желтыми перчатками, ногами по заплеванному полу Тетушки Альфонса беседовали под зелеными парусами и, наклонившись с палубы, увидели медленно приближавшийся первый поезд, украшенный, как праздничный виноградный чан, далиями и розами.

Если бы они, родители Женни или Софи, вышивавшей мелким крестиком китайского дракона, могли ее забрать, то приехали бы раньше; озеро катило волны вдоль берега, где шла дорога; как и в ту ночь, когда другая мать, так рассказывают, ступала по белым розам, упавшим накануне с гроба юной покойницы. Алфавит Женни, Софи или Эжени прикрывал пятно, оставшееся от черных слез ириса на игральном столике красного дерева. «У нас ирисы никогда не оставляли пятен… Я приношу удачу, спросите моих детей». Если они не слушались, то, как и маленький Эдмондо де Амичис, непременно находили приколотые к диванным подушкам записки с упреками. Оставив в конце размашистую роспись, она плакала, вспоминая отапливаемое укромное местечко своего детства. Пришлось сдавать первый этаж, Мадам Шахшмидт приехала посмотреть дом и нашла его великолепным. Ей предложили чаю, сахар в серебряной сахарнице злосчастной тетушки Розетты, не знавшей теперь покоя. Мадам Шахшмидт рассчитывала еще принимать у себя немецких студентов, чтобы раз в неделю рассказывать им о принципах этики, изложенных в книге О.-С. Мардена «Лисята». Она носила Reformkleid, свободного кроя, без корсета, пошитое из сиреневого шантунга. В ту зиму от холода отвалилась маска, вылепленная над окном гостиной. Элизабет, раскинув руки, падала в снег, получался отпечаток — ее портрет. Бочар Бембе плохо вычистил чан на шесть тысяч литров, и половина урожая приобрела вкус плесени; вино продали в ресторан в Сан-Серге, потом хозяин потребовал назад деньги, спускался с горы багровый от бешенства, его вдобавок мучил фурункул на затылке, и снег из-под ног летел до первых деревенских домов; пришлось оплатить ему повозку обратно до Сан-Серга, и потратиться, чтобы перегнать и спасти вино, которое в конце концов продали какому-то спекулянту по полфранка за литр. А следующим летом чертополох вырос выше виноградника. Поль не писал уже пять лет, и невозможно было сообщить ему о смерти зятя и матери. Однажды утром, когда Галсвинта кругом, по капле лила кипящую воду на кофейную гущу, молодой почтальон принес длинный конверт; старый почтальон убился накануне, спрыгнув с трамвая, мадам Шахшмидт в сиреневом Reformkleid и тетушки Альфонса, державшие крошечные зонтики чуть под наклоном, видели теперь с высокой стены бежевый трамвай на новой дороге; однажды трамвай понесло под откос, вероятно, тормоза отказали; Джемс Ларош преуспевал; набивал сундуки золотом, но с некоторых пор его одолевали смутные, кощунственные мысли; собственно, с того самого дня, как испанский король приехал играть в теннис; в четыре часа ровно низкий длинный автомобиль остановился у ворот, «Точность — вежливость королей», — проблеял разорившийся старик Бриссо в коротких брюках, за время банкротства он подрос; и спросил еще, организованна ли секретная охрана, но его оттеснили назад. Тут-то Джемсу Ларошу и показалось вдруг, что старый Бриссо похож на старого садовника Бембе, не смевшего переступить порог гостиной; а в один из последних мартовских дней торговка яблоками на рынке напомнила ему кузину Клотильду Шпрехер фон Бернег. Галсвинта дрожащими руками взяла конверт; мой брат, мой друг, чистая без примесей связь, единственный, мое подобие. Поль писал из французской западной Африки, он страдал лихорадкой. Она сообщила о смерти матери; он ответил срочной телеграммой: «Вышлите долю». Пожизненная рента испарилась, у Галсвинты остались акции отелей в горах и русских железных дорог. В портфеле мадам Луи хранились такие же; она отстегивала с левой высокой груди лорнет и перебирала бумаги толстыми белыми пальцами. «Держите, кузина, держите», — говорил Галсвинте про русские закладные Джемс Ларош. «Держите, держите», — вторила деверю мадам Луи, но уже гораздо позже, когда русская революция превратила золото в клочки бумаги. «Держите, держите, так Джемс советует», — повторяла она, и клала на игральный столик красного дерева рядом с пасьянсом «Любовника леди Чаттерлей», впрочем, так и не заставившего покраснеть толстую белую кожу. «Держите, мадам, держите…» — просят санитарки, ставя вам клизму. Поль отправил еще одну срочную телеграмму: «Еду пришлите деньги дорогу». Галсвинта заняла под будущий урожай. Поль по морю, по широкой глади плыл к сестре, возвышаясь над водой на добрых тридцать метров корабля с тремя палубами; он с наслаждением думал, что моторы работают для него, перевозят его с одного полушария на другое, и, следуя излюбленному своему выражению, предавался безделью. Стоило ему заговорить с кем-нибудь, тут же неслышно появлялась Арлетт, куталась в шаль, приглаживала японскую челку и иронично улыбалась. «Ваша жена прямо вылитая Ева Лавальер», — заявил как-то парижский плантатор, живший с негритянкой. Полю очень нравилась работать загорелым англичанином с маленькими усиками и подниматься с дамами-путешественницами на Гибралтар, основная задача заключалась, в том, чтобы тихонько шепнуть в начале прогулки: «Will you wash your hands?»; надо бы съездить к родственникам матери, поохотится с семьей великого герцога; между тем в Вадуце Поля несколько смутил фабрикант протезов, который сообщил в баре по секрету, что он — министр, и осенью охотится с принцем, ценящим ум и таланты. Поль приехал с Арлетт в город с семьюдесятью пятью сантимами в кармане, как раз хватило на билет в бежевом трамвае; спустился от церкви по ухабистой каменистой дороге; было раннее утро; мощеный двор казался розовым, ольховая метла в углу двери вспоминала, как кустилась когда-то, и тоже цвела розой. Галсвинта, заслышав шаги, прильнула к кухонному окну, они увидели блузку из серой бумазеи, такую же, как у булочницы: «Хе! грустные какие! бедные и некрасивые», изящное личико, на котором старость не находила места; она, на мгновение обомлела: «Бог мой! отец воскрес из мертвых!» Секунды не прошло, отец, умерший от белой горячки в алькове за занавеской, превратился в Поля, сопровождавшая его лоретка, неизвестно как, в невестку. «Входите, я сейчас сварю вам кофе». Галсвинта держала мельничку между покрытыми ситцевым голубым фартуком коленями и долго, сама того не замечая, впустую молола зерна дрожащими руками. Мой брат, мой брат здесь. Чистая, без примесей связь, общее детство, дом, одинаковая толщина вен. Поль и Арлетт походили по гостиной, оглядели мебель и направились к окну: