Катрин Колом - Замки детства

— Ты видишь, не так уж плохо, конечно, не Средиземноморье, но неплохо, честное слово.

Он увлек ее наружу, показал пруд, родник между красных лилий.

— Весь дом ваш?

Арлетт без-роду-без-племени задрала голову к первой террасе, сейчас пустующей, и дому, закрывавшему небо, Эмили Фево на крестинах также снизу смотрела на исполинов-деревенщин, стоявших вдоль стены.

— Жаль, что дом, тот другой, больше не наш; мы бы там поселились вдвоем с Арлетт.

Нижний дом продали новому врачу с женой, наполовину креолкой, необъятных размеров, под ее тяжестью прогибалась восточная галерея, увитая глицинией, живот, как у генерала Галифе, казался отлитым из серебра.

— Но Поль, ты, конечно, будешь жить здесь, ты у себя дома; хозяйство нуждается в мужчине; я каждый год откладывала твою долю; но то град, то заморозки, и ремонт; на деньги матери мы починили амбар и ферму, ты знаешь ее щедрость!

Через переднюю прошли в так называемую старую кухню, где сохранилась и дальше, наверное, сохранится, прекрасная отделка, работа одного из теперь уже забытых предков; Поль, забавляясь, крутил в руках кольца для салфеток и черешневые подставки под бутылки. После полудня гулял с Арлетт по Комбевальеру, по благословенному Сан-Дене, по Саль…

— За Саль плохо ухаживают, надо мне сходить к виноградарю.

— Но Саль больше не наши, Эжен продал их Джемсу Ларошу, там же земля плоская…

— Продали? Ты не должна была; надо, наоборот, покупать; переделать поместье, починить дом, уже он разваливается на части: пойдемте.

Он взял свечу…

— Пойдемте. Вот, кстати давно пора поправить лестницу.

Он показал на старую широкую лестницу, вверху упиравшуюся в балку и спускавшуюся к кухонной кладовой рядом с рукомойником; под ступенями прибили доску, и получился огромный короб с делениям для дров и ольхового хвороста, который сын старого Бембе, никогда не платившего по счетам, приносил из долины Превондаво, розовой от тимьяна, черной от ежевики. Свеча осветила детские глаза Поля и густую русую с рыжиной прядь, падавшую на лоб. Мой брат, самый близкий, без примеси, никакой амальгамы. В коридоре на втором этаже он столкнулся с мадам Шахшмидт, выходившей из спальни с подсвечником; она надела сиреневое Reformkleid на ночную рубашку, выглядывающую теперь из рукавов и из-под подола. Поль сошел вниз, нахмурив брови.

— Чужие нам здесь не нужны; посмотрим, вопрос договора аренды? сроки обозначены? Посмотрим, посмотрим.

Он шагал взад-вперед по гостиной и всякий раз, разворачиваясь, бросал короткие фразы:

— Посмотрим. Сначала вернем Саль, сколько в настоящий момент приносит поместье?

— В прошлом году, примерно пять с половиной тысяч франков, но из-за чана…

— Какого еще чана?

— Того, что бочар Бембе…

— Пять с половиной тысяч франков в год, триста в месяц? Но это до смешного ничтожно! Что же вы натворили? Посмотрим…

Он опять прогуливался по комнате и отрывисто выговаривал какие-то цифры и названия. Посадим маниоку, в Паплане или Пре-де-Клош. Где планы? Принесите планы. Пришлось долго искать в министерском столе, на который, задыхаясь, опирался Эжен в серой душегрейке. Поль наклонил русый чуб над кадастровыми выписками. «Ха! ха! — возмущался он; неслыханно, смотрите, довести до совершенного упадка такое поместье!» Подошел к окну и смеялся добрых пять минут. Старая Анженеза следила за ним восхищенным взглядом… «Вот именно, вот именно», и слизывала старым фиолетовым языком белую пену, выступавшую в уголках губ. Конечно, она именно так всегда и думала, но непричесанной жене пастора, сменившей «мою невесту, мадмуазель де Тьенн объясняла, что просто хочет оставаться в семье incognita; устаревшие методы местных невеж вызывали у нее усмешку; когда она вернулась к себе и рассказала, что на родине мужа к еде на стол подают хлеб, Стефан спросил: «Так, значит, вы что крестьяне, деревенщины?», у них кучера фиакров ругались: «Деревенщина!» Она ни во что не хотела вмешиваться, оставалась в семье incognito и с восторгом смотрела на сына с рыжей, как метелка кукурузы, прядью, зачитывавшегося приключенческими книжками об Африке. Розали Буверо тоже его слушала, прижав к стене бедное лицо. «О! это все не для меня! Я вернусь обратно; широкие просторы, свободная жизнь; но поместье я оставлю, только когда оно станет приносить тридцать тысяч в год». На деньги, высланные на дорогу, Поль оделся с иголочки, а Элизабет подарил саблю, украшенную ракушками. Они заняли супружескую спальню. Арлетт без роду, без племени оставляла тусклые черепаховые гребни на камине, они оборудовали себе туалетный кабинетик в комнате Элизабет, выходившей на рощицу и с утра до вечера заполненной зеленоватым светом. Мать постелила себе и Элизабет в мастерской с розовой плиткой на полу и множеством полок, заставленных старыми аптекарскими пузырьками; одеял не хватало, она укрывалась теплыми кофтами и по утрам быстро ополаскивалась на кухне под краном. Завернутая в шаль Арлетт, без роду и племени, с китайской челкой, приклеенной ко лбу, бродила по дому на высоких каблуках, цепляя деревенские половики. На столике с гнутыми ножками стояли шахматы.

— Кто это здесь играет?

— Эжен и доктор.

— Пригласи доктора вечером… А пока, Арлетт… Знаешь, там, долгими летними вечерами…

Поль сделал неопределенное движение рукой, глаза его увлажнились; партия продолжалась весь день; он едва повернул голову, когда сестра, такая маленькая в черном платье, поджаривала тосты на углях камина, опустившись на колени, спрятав лицо, как Розали. Мой брат, мой брат здесь. Столько раз, когда вокруг дома стояли на якоре обездвиженные зимой корабли, и слышно было, как в конюшне лошадь била копытом, я боялась, не слишком ли ему жарко, укрывает ли его шляпа от солнца. Чужак с широкими коленями, родившийся взрослым, жил рядом со мной, а мой брат, сущий ребенок, мерз, когда летний ветерок медленно обдувал розы. Поль прервал игру, чтобы поужинать холодным жареным мясом, картошкой и взбитыми сливками, вернулся к столику с чашкой в руке и посадил на ковре огромное пятно, в форме Африки, которое ничем уже не вывести. Сестра легла спать под кофты и еще сверху положила старый шерстяной серый жилет. «Ну, ладно! в конце концов, — заявил он, спустя два дня, — поскольку все-таки есть поместье, и все перепуталось, и ты мне должна двадцать тысяч отступных, почему бы и нет? Жалко, конечно, намечалось там одно дельце… Ну, ничего! Вам здесь нужен мужчина; я остаюсь; и думаю, пока все же оставим старуху Шахшмидт». Накануне та спустилась, чтобы заплатить, и локтем открыла дверь; она, как мадам де Гозон, боялась микробов и была влюблена во врача, который умер много лет назад, поскользнувшись на ледяных улицах Кенигсберга. Шахшмидт аккуратно развернула две бумажки по пятьдесят франков, в тайне надеясь обнаружить другие купюры, сложенные вместе с ними и случайно забытые, и решительно заявила, что не рождена для съемных квартир.