Катрин Колом - Замки детства

— Разве я вас не предупреждал, кузина? не следовало разрешать матери вкладывать часть имущества в пожизненную ренту. Что она получила в результате?

Он пожал Галсвинте руку, прижав мизинец к ладони. Презрение или ревматизм? Никто этого так и не узнал, кроме герцогини Вандомской, протянувшей ему для поцелуя кончики пальцев, и королев с сальными волосами, которые ехали в Болгарию к розовым полям, и строго, прямо копии деревенских регентш в дверях вагона, смотрели на Джемса через лорнет, висевший на цепочки из ляпис-лазурита.

— Может, мне, — спросила Галсвинта, больше не снимавшая траур; черное платье медленно полиняет в зеленый, когда она превратиться в Королеву бедных, — может, мне продать русские акции?

Джемс задохнулся от негодования.

— Кузина! ну право, кузина! продавать такие акции! Отдаете ли вы себе отчет, о чем идет речь? Это самое лучшее в вашем портфеле ценных бумаг. Итак… у вас же есть еще трехпроцентные женевские..

— Собственно, я бы хотела…

Он ее не слушал, разрубил воздух рукой, прижимая мизинец к ладони.

— Да, послушайте же, это ничто по сравнению с акциями русских железных дорог.

Он замолчал, подошел ближе и продолжил другим тоном, быстро и тихо, с видом скромного достоинства, даже бледные щеки чуть покраснели.

— Вы знаете, что моя жена, урожденная Годанс де Зеевис? О! Лароши тоже безусловно имели право на частицу; но бурла-папей {72} 72 бурла-папей — по названию водуазского диалекта Bourla-Papey от фр. Brûle-papiers — крестьяне кантона Во, поднявшие вооруженное восстание в 1802 году, разорявшие архивы замков Ля Сарра, Ля Кот и Гро-де-Во и жегшие документы о феодальной собственности. Этот мятеж описан в романе Ш. — Ф. Рамю «Война бумагам» (1942). все сожгли и ножом сцарапали наш герб с ворот Грас.

Он снова замолчал, предавшись одной из самых мощных своих фантазий, рассеянно ковырнул указательным пальцем место между узким желтым ботинком и черным носком; огонь, очищавший воздух комнаты, отразился в угрюмых антрацитных глазах; горели последние лозы, под топкой оставался только ольховый хворост, который приносил сын старого Бембе родом из долины Превондаво, розовой от тимьяна.

«Ну, — начал он медленно, — что вам сказать?» Его взгляд остановился на старой ниоской вазе, украшавшей деревянный камин. «Красиво, — прошептал он. — Уф!.. да… касательно русского земельного кредита, храните, кузина, храните… Дядя Мадам Ларош, одной из де Зеевис, как вам известно (рот его наполнился слюной), дипломат при царском дворе. О! ну, скорее старый друг семьи, я думаю!», — засмеялся он, скромничая. Но поскольку Галсвинта лишь рассеянно кивнула головой, не отрывая взгляда от огня, Джемс продолжил очень строго: «В конце концов, я ничего не знаю; скорее всего, он, конечно, дядя! Итак! я располагаю всеми необходимыми сведениями; в мире нет ничего более надежного. Что касается ваших трех женевских процентов, вот, что вы могли бы продать. Их тиражи, уф! Если вам понадобятся услуги, я… знаете ли, не могу пойти наперекор собственной честности. О! конечно, я на этом каждый день теряю. Но что поделаешь? Таким образом, вы бы имели наличность, чтобы…»

Взгляд угрюмых антрацитных глаз перешел на портреты: офицер в красном и голубом, какой-то мужчина со светлыми растрепанными волосами и в черных ботинках на лестнице. В Энтрмоне висели только дагерротипы и несколько Годанс де Зеевис в детстве, патрицианские отпрыски с бледными глазами и обручем-серсо в руках на фоне парка; ни одного Лароша, но будь они более легкомысленны, тоже непременно заказали бы свои портреты. Лароши, на что ясно указывало их имя, происходили от гугенотов, беженцев Нантского эдикта.

— Вот эта вещь, например, — старое дедушкино бюро, инкрустированное слоновой костью, на которое в последние месяцы опирался Эжен, не снимавший серую душегрейку, последние месяцы, когда каждый день — милость Божья, и тот немного ветреный, с дождем, предтечей настоящей грозы — вот! неплохо. Можно выручить за ваш стол шестьсот франков! шестьсот франков! Вы подумайте, кузина.

Рот его наполнился слюной.

— Он не продается.

— Ладно! что ж… До свидания, — пропел Джемс неожиданно, встал на журавлиные ноги, протянул! ладонь с прижатым мизинцем и быстро, как крыса, побежал из траурного дома. На старой кухне устроили грандиозную стирку, по старинке замачивали белье в золе: дети коммуны, которых разместили на ферме, украдкой опускали в чаны соломинки и пускали пузыри; элегантное апрельское небо отражалось в мыльной воде и подсинивало ее еще больше. Вечером мать, обобранная до нитки, отправилась на кладбище, видневшееся с высокой стены, откуда упал Альфонс; в садовой рощице покачивалась от вечернего жорана медная лампа. Неужели, неужели придется навсегда проститься с красными, голубыми и белыми лесными барвинками и лазоревыми перышками, упавшими с крылышек розовогрудых соек на потрескавшуюся землю? Она шла между теплицами, грядками с артишоком и бледно-зеленым маком; пять часов, до самой ночи теперь будет тепло; только над вершинами Юры поднимали сверкающие снежные головы первые летние облака; Франция сейчас, наверное, набита облаками, как пуховое одеяло. Она пересекла поле Шато Менне, где бастард вспахивал борозду, потом старую дорогу, вошла на кладбище, камни да барвинки. Вот здесь, рядом со стеной, представляла она могилу дочери, покоившейся в чужой земле; она вспомнила крестины, жену пастора, съевшую один сморчок, больше желудок морской свинки не позволял, услышала туманное воркование голубей, главную мелодию своей жизни, с наступлением ночи подхваченную лягушками в пруду. Адольф фотографировал; телефон, телеграф, железная дорога, почтовые марки внесли больше порядка и определенности; с недавних пор каждый считал важным свое лицо, запечатленное на фотографии в смехотворной вечности… Но она, робкая, как гостья, недолго досаждала природе горем, подобрала камушек, кинула со склона, спускавшегося к речке Серин; на другом берегу земля снова уходила вверх, к Буа-де-Шен, там возле дороги, которая поворачивала на Женолье, Вальтер когда-то в детстве разворошил муравейник, излучавший, будто планета, солнечное тепло и резкий запах. Стараясь не задеть венки на могиле матери, она утрамбовала землю вокруг тюльпана. Памятник Ларошей возвышался над кладбищем, сюда на склоне лет перебрались многие Лароши, вернее их бренные останки. Джемс сидел за столом под огромной фотографией отца в траурной черной с серебром рамке: чересчур широкий воротник и бакенбарды, похож и на Дрюэ, и на аптекаря, хозяина небольшой комнаты, где его невестка с блеклыми глазами, медленно угоравшая от запаха раскаленной печки и испарений донника, проникавших снизу из аптеки, читала без остановки и до дыр протерла коврик под креслом-качалкой. Джемс Ларош наткнулся на квадратные листочки бумаги, исписанные вдоль и поперек; «милая няня» стояло в письмах, рассказывающих о дяде Альфонсе — кузене, как ни крути, все-таки одна Анженеза, та, что в углу своей спальни выращивала крольчат между шерстяными полосами половой щетки, во Франции такую еще называют «волчьей головой», а у нас «пучком перьев», около 1850‑го года вышла замуж за Лароша. Дядя Альфонс — тот, который упал со стены, — тогда Лароши еще его не знали, — близко дружил с Илленсом де Саконэ, они вместе учились на инженеров в Париже, до того, как отправиться на Суэцкий канал в компании Лессепса; на выцветшей фотографии есть этот Илленс, что подтверждает надпись на обороте, нижняя часть лица утонула в пышной бороде, сачок для бабочек на коленях, сидит неподвижно перед палаткой, слышно даже его дыхание и мысли. Илленс… да, вилла из розовых кирпичей с белой каймой по дороге в Женеву. Старый слуга пошел открывать, молодой слуга что ли вернулся, шастает тайком в воскресенье вечером на разбойничьи пляски? Вечером Джемс рассказывал жене о своем визите, уставив взгляд антрацитных глаз на весеннюю редиску и быстро подвигая ее к себе, прижав мизинец к ладони; Фирман, старый слуга, открыл дверь Джемсу… «Ах! меня очень хорошо приняли, очень; я сказал, нда, что мы только переехали в Энтремон, старое семейное поместье, вернувшееся к нам после стольких перипетий». Никогда Энтремон не принадлежал Ларошам, он сперва принадлежал еврею, который, сам того не зная, посадил в передней части сада пламенеющий куст терновника-барбариса, неопалимую купину; он думал, что нашел, наконец, пристанище и выложил из кармана деньги на инкрустированный стол, — где блестела цветная фрибрурская птица. Но мощный инстинкт заставил еврея до начала всех войн отправиться на запад, он доехал до Юры, потом до Парижа, потом до Руана, оказался на самом краю континента, откуда отплыл к земле обетованной; в ту пору страна создавала образцовые молочные фермы, там за раз рождалось по пять телят и старый английский король, слегка пьяный, благословил третьего теленка, белого, на тонких ногах, с двумя черными звездочками на лбу; Галсвинта почувствовала себя лишней в мире, в котором цифры отныне играли такую важную роль, ведь в ее деревне как было испокон веков пятьдесят домов, так и осталось. Старая Анженеза прошла мимо навозных куч, прижимая к носу огромный надушенный фиалкой платок с инициалами «Е. А. 24». «Добрый день, братец кузен», — поздоровалась она с тщедушным банкиром. Кузены? Ах! родство, потерянное в ночи времен, — говорил он без всякого содрогания и ужаса. Ночь и смерть ждали старика д'Илленса. «Очень хорошо, моя дорогая, представьте себе, — убеждал Джемс жену, вытирая капли овощного супа, чтобы те не впитались в бороду-лишайник, — я его заверил, что у нас сложатся добрососедские отношения, ведь моя жена, урожденная Годанс де Зеевис…» На самом деле мсье д'Илленс прогуливался под солнечным зонтиком по узким песчаным дорожкам, проложенным для него вдоль газонов старым Бембе; его выцветшие голубые глаза видели не больше, чем глаза новорожденного, уши не слышали, крупные слабые руки почти не чувствовали прикосновений, он, как ветхозаветная мадмуазель, держал парасольку и давно превратился в бесполое существо. Он не ответил ни слова, словно за стеной спрятавшись за своим почтенным возрастом, пристально взглянул на Джемса и продолжил прогулку. Джемс, узкие ноги, как перчаткой, обтянуты желтой кожей, пошел прочь. Не совершил ли он серьезный промах, явившись к мсье д'Илленсу де Саконе. Какими прекрасными казались ему эти «де», отмершие генетивы, единственное, что еще привязывало к земле ветхозаветную мадмуазель под солнечным зонтиком! Скоро она растворится в именах, смерть вернет ее в Саконе, в Илленс. Эти Илленс, подражая маркизу де Лангалери, основали общество «Чистые сердца», заседавшее в доме Солитюд, там как раз остановился выздоровевший после падения Альфонс с родителями и сестрой до отъезда в Женеву, ведь Розали играла на арфе и хотела брать уроки только у мсье Дюссо, лично знавшего Листа; Альфонс был молод, и нимфы раздвигали камыши, чтобы увидеть, как он шагает вдоль песчаного берега к вилле Бартолони в те мартовские дни, когда на земле цветет только голубое озеро. Лист стал аббатом, завладел сердцами всей Европы, мсье Дюссо, носивший прическу, как у Листа, женился и постарел. Тогда-то Розали и брала у него уроки музыки, а неизвестный художник нарисовал ее со спины, с тонкой талией и покатыми плечами под рукавами жиго; накрыв кресло Людовика XV пышной юбкой, она перебирает струны арфы. Мсье Дюссо старел, и активность общества «Чистые сердца» иссякала, одни его члены примкнули к католической церкви, другие — к новой ветви свободной церкви, тайные сомнительные кружки которой распространялись со скоростью камнепада. Что за злоумышленники ослабили постромки у лошади, ждавшей возле двери школы? Протестантский проповедник вышел в ночь, в грозу и всполохи, со стороны Женевы доносилось приглушенное цоканье целого эскадрона града, сел в повозку, одолженную у старого крестьянина из нижней деревни, двенадцатилетний мальчик взял поводья, и они начали спускаться по старой дороге в глубине ущелья между рябин, черного терновника и переливающегося хвоща; повозка сзади ударила Серуху, но та к счастью не испугалась и встала, как вкопанная; мальчик запомнил это на всю жизнь. Протестантский проповедник дремал, завернувшись в мантию, как летучая мышь, и уцепившись за поручни шарабана. Наконец, третьи из «Чистых сердец» примкнули к маленьким сектам; например, «Святых последних дней» или «Детей миллениума»; мсье д'Илленс остался в одиночестве, в окружении предметов культа, с которых сам смахивал пыль; он не женился. Он перенес утварь в свой дом на берегу озера, потом через несколько месяцев сел в лодку, погреб в сторону Ивуар и выкинул все в бездну вод, чуть ли не в тот же вечер, когда дочь разорившегося сигарного фабриканта утопилась, потому что Джемс Ларош разорвал с ней помолвку. Ее кроличьи зубки чуть выступали над нижней губой, но по меркам того времени она слыла красавицей, надо лбом и вокруг валика из конского волоса пушились кудряшки; ноги, веками прикрытые юбками цвета морской волны, были белые и мягкие; один или два раза в год, если случалась настоящая жара, она купалась в озере; берег покрывала галька и бутылочные осколки, кабинку резервировали не больше, чем на сорок пять минут; она надевала красный клоунский костюм с завязками на лодыжках и голубым воланом на талии, вязанным крючком, такие же воланы, но пошире, украшали ворот и рукава до локтя; вода надувала костюм из красной парусины, девушка плавала на поверхности, как бодрюш, держась за веревку и стуча по воде белыми телячьими ступнями. Ее отец зашел в озеро напротив дома нувориша принца Наполеона и покончил с собой; позвали ее, она выскочила из воды, побежала по гальке, постепенно сдуваясь, и заскочила, дрожа, в деревянную кабинку, где паук с усердием чинил прошлогоднюю летнюю паутину; он спал всю зиму и проснулся весной, всегда к именинам мадам Луи Ларош созревала первая спаржа; мадам держала стебли как скипетр, у себя в Грасе, где каждый вечер пересчитывала серебро, расстелив на столе в столовой большой кусок замши; старый Бембе, одетый в такую же замшу с черными полосатыми разводами, подавал ей трясущимися руками футляры.