Катрин Колом - Замки детства

Господа слишком увлеклись дискуссией о Бургской войне, Ленетт подпрыгнула, взобралась на стул и заорала: «Я здесь, я здесь!» Капитан городской жандармерии, красавец со светлыми усами, сидевший рядом, схватил ее за щиколотку под длинной юбкой цвета морской волны; она взвизгнула. Потом закатила истерику с рыданиями, бросаниями на подушки шезлонга и уверениями, что продастся первому встречному; наконец, ее уговорили съесть вафли с персиком, маринованном в коньяке; она поднялась к себе в комнату и облокотилась на окно со стрельчатыми сводами; между плывшими по огромному небу облаками, самой разной формы и величины, просвечивала чистая апрельская синева. Капитан жандармерии мерил шагами двор замка. Мать отдыхала в плетеном ивовом кресле с полотняной крышей и фалдами, напоминающем карету-викторию, и с наслаждением вспоминала прошлое, как она мыла посуду в маленькой квартирке шумного дома, где всегда пахло супом из лука-порея. Ленетт принялась плевать сверху на гостей; легкий ветерок сносил плевки в сторону, и они приземлялись на сиренево-голубых барвинках, пахнувших горечавкой, которую старый Бембе из долины Превондаво, розовой от тимьяна, черной от ежевики, приносил, чтобы не оплачивать счета; его жена собирала горечавку на огромных пустошах, растянувшихся возле наших деревень и городов и так их облагораживающих своей уединенностью и почти совершенной нетронутостью. Ленетт запаслась бутылкой; ее часто мучили боли в животе, и она так лечилась, алкоголь помогал лучше порошков, прописанных старым аптекарем, действительно носившим черную шелковую скуфью, хоть это и странно выглядело. Он еще проявлял фотографии, потом их вынимали из деревянных рамочек; так солнечно! Дом Галсвинты — любимец солнца; зимой оно проникало в самую глубину комнат, пересекало их, пробиралось в коридор, освещало темно-зеленые гипсовые балки, украшенные лепными картинками из крестьянской жизни, фермой и мельницей. На вилле с витражами, где в столовой качалась медная лампа, а в вестибюле лампа-фонарь с абажуром под кованое железо, между полуднем и двумя часами Адольф тоже возился с фотографиями. На фотографии со свадьбы, на фоне вьющегося кирказона с крупными шершавыми листьями, от ветра колыхавшегося, как занавес, и сохранявшего прохладу в беседке с жестяным ламбрекеном, проявился старый Вальтер, огромный воробей в белом жилете и цепью для часов, и Лизель, поблекшая красавица, выставившая вперед ногу; уверенную позу людей, не переживавших войн, теперь принимают лишь деревенские регентши, когда их фотографируют перед колледжем с темно-шоколадными дверями; солнце понемногу освещало всю семью в деревянной рамочке — Адольф положил фотографию на окно виллы. Лазоревое Божество с огромной головой отвернулось, преисполнившись жалости к убогой компании: старая Анженеза, под тяжестью цепочек, золотого браслета, нарышкиского рубина, часов, просунутых через пояс и безжизненно болтавшихся между юбкой из тафты и корсажем на китовом усе, держала под руку жену пастора, сменившую «мою невесту, мадмуазель де Тьенн». Теперь, когда существует фотография, больше никто не разглядывает лица, так пристально, как тюремщики, когда-то внимательно изучавшие физиономию мистера Пиквика.

— Я все-таки не понимаю, почему на фотографии тень, вот здесь в углу? Посмотри, Мадам Анженеза совсем темная… Я знаю, что в черном… Но в конце концов… Что ты думаешь?

Элиза взглянула, но хоть режь ее, не нашлась, что сказать; ответы на обычные вопросы никогда не приходили ей в голову, еще с тех детских дней, когда погода портилась, и ребятишек брали сгребать сено в амбар, набитый химерами и граблями.. Ее отец читал старинные книги, обернутые телячьей кожей, Поупа в ружейной комнате, а School of Scandals {68} 68 School of Scandals — комедия нравов «Школа злословия», написанная английским писателем Р. Б. Шериданом (1751–1816) в 1777 году. , сидя у английского камина в комнате с балконом и надписью на стене: «Amicus Anglus Helvetico Amico» {69} 69 Amicus Anglus Helvetico Amico — Друг Англии — друг Швейцарии ( лат. ). , потом выскакивал на террасу и приказывал бежать в поле даже в воскресенье. Она не знала, что ответить Адольфу, интересовавшемуся ее мнением, о странной тени, затемнившей лицо бедной старой Анженеза, но на мгновение перед ней возник луг Клош со стогами, собранными в спешке перед грозой, Поуп, Шеридан, отец, дядя Альфонс, сидящий перед палаткой с сачком для бабочек на коленях. Адольф смотрел на фотографию с удивленным и грустным, отныне и навсегда, видом; как на пробку ставят клеймо, так и старость отпечатывает на лице выражение постоянного удивления: брови подняты, лбы наморщены. А старая Анженеза-то умерла, потому что у ковра из кирказона на ее лицо нашла странная и необъяснимая тень. К смерти Анженеза отнеслась очень серьезно; болезнь началась со рвоты, днем отец Арнеста принес сморчки, собранные в Буа-де-Шен; старухе очень хотелось отчитать дочь за плохо приготовленные грибы, но она их не пробовала, потому что сытно пополдничала у жены пастора, сменившей «мою невесту, мадмуазель де Тьенн»; та настойчиво угощала подругу стручковой фасолью, которую издавна ели в четыре часа в маленьком городке Мекленбурге, наполненном лунным светом и дымом длинных фарфоровых трубок. Комната на первом этаже наполнилась ароматом жасмина, красивая комната с балконом, там в алькове с сухими, спрятанными под черной сеткой розами умирала старая Анженеза. Мадам Джемс Ларош пересекла мощеный двор и, еле поймав шляпу, пришпиленную к большому шиньону в форме коровьей лепешки, показала круглое пятно пота, намочившее черное шелковое пальто; она принесла форель, нет, не муж поймал, ах! она улыбнулась, когда Галсвинта спросила; нет, то есть, да, конечно, она сама когда-то удила в заповеднике фрибурского кантона, но за этой форелью их слуга старый Бембе ходил в рыбное хозяйство в Обон; Луи Ларош занялся питомником незадолго до своей скоропостижной смерти. Галсвинта приготовила форель со свежим сливочным маслом и подала матери, та села в кровати, откинула назад длинные пряди седых пожелтевших волос, запахнула на груди серую бумазейную кофту, такую же, как у булочницы. (Эх! Грустные, бедные, некрасивые!), проглотила два кусочка и, словно ребенок, оттолкнула тарелку; вечером померили температуру: 37,2°; она стукнула себя по лбу, поводила пальцем перед выцветшими глазами и мрачно произнесла:

— Не говорите ему… не говорите… И уже более искренне: Поль, где ты? Скажите мне где, в какой стране?

Она столько раз, подобно пастушку Гийо из басни, кричала: «Волки, волки!», что в близкую опасность никто не поверил. Она и сама не почувствовала беды и не успела ей толком насладиться, а ведь обожала катастрофы, как воодушевилась, когда Гельмут утонул, когда Маргарита умерла, держала за руку жену доктора, когда ту усыпляли, чтобы вшить желудок морской свинки. В алькове пахло высохшими под черной сеткой розами; отец Арнеста принес из Живрина кусок масла; больная села, откинула назад длинные пряди седых пожелтевших волос, падавших на шелковую короткую накидку. Потом ее рвало сливочным печеньем. Маленькая Мари Бембе пришла за ней ухаживать; добровольно, потому что мечтала купить тонкие чулки со швами, лежащие в витрине магазинчика Галери, который держал пожилой господин в люстриновых нарукавниках, у них в семье от отца к сыну переходило серое оттопыренное, чтобы удобнее было класть за него карандаш, ухо; его сын с жабьим ртом повсюду разъезжал на мотоциклете и каждый день в новом галстуке, который доставал из ящика с секциями, у нас продавцы называют такие медово-солнечным словом «rayon» {70} 70 rayon — солнечный луч, сота ( фр. ). . Однажды он остановился у отреставрированного замка Коттен — к замку пристроили башню из песчаника с гигантской фальшдверью, прислонил мотоциклет к каменной стене и дернул плющ, свисавший с подъемного моста. Появилась Ленетт: «Холла! Прекрасный рыцарь!», она поглощала романы, купленные в городском газетном киоске; продавщица с флюсом во всю щеку слегка подвинула «Кокетку» и «Моду на каждый день» и протянула ей «Девичью честь»; мадмуазель Зальцман купила «Кокетку», чтобы выбрать модный фасон; мадам Бонмотте, произносившая «скундость» вместо «скудность», выдавала дочь замуж. «Холла! Поднимайтесь, замок открыт для вас». Они пили виски в ненастоящем караульном помещении. Прошла старая гувернантка, присутствовавшая еще при ее рождении. «Хоть немножко припудритесь, — закричала Ленетт, а то нос блестит… Холла! Немного массажа, девочка моя, что-то грудь большевата», — понеслось вслед горничной, маленькой Мари Бембе, пулей выскочившей из зала, ее тяжелую грудь согревала шерстяная кофта, в апреле нужно одеваться потеплее. Потом Ленетт схватила рапиру и сделала выпад: «Посмотрите, у меня запястье очень гибкое, посмотрите!» Кинула рапиру в угол и рухнула в кресло в стиле Людовика XIII, обитое тканью поносного цвета, громко рыдая, объявила, что продастся первому встречному; молодой человек с жабьим ртом — имя, слишком обычное, не сохранилось для истории — сел на подлокотник кресла и погладил ее по волосам; нарыдалась, всхлипнула, как капризная девочка, вскочила, плюхнулась на табуретку у пианино, ее переливающееся зауженное книзу платье заказывали у мсье Ворта, отдыхавшего летом на озере с высокомерными дочерьми, ступавшими на водуазскую траву только на ипподромах, и, опять всплакнув, заиграла мазурку Шопена. «Ах, — вдруг вскрикнула она, — мой торговец сыром!» Вошел толстый господин, русый, веселый, в бежевом коричневом пальто и котелке в тон; он купил виллу рядом с принцем Наполеоном; оленята прыгали на лужайках, резвились, перескакивали сетку, они родились у внучатого племянника императора и переезжали от поместья к поместью, показывая время тенью тонких ножек. Ленетт налила господину виски; присела на ручку кресла и погладила лысый розовый череп: «Так и не отросли волосы, мой торговец сыром?» Она курила, рука на бедре, сигарета задрана к потолку. Молодой незнакомец с жабьим ртом вышел, не удостоившись ни малейшего знака внимания, завел мотоциклет, тихонько задыхавшийся у высокой стены, обвитой плющом, и понесся вдаль между расцветавшими виноградниками. Отец отругал его в кладовой магазинчика, пропахшего серой хлопковой тканью, серые волосы, серые уши, неизменно от отца к сыну оттопыренные, чтобы закладывать за них карандаш, и такие толстые, что даже апрельское солнце не могло сделать прозрачно-розовыми, просветив их насквозь, как уши старого Бембе, кладбищенского садовника, или как ольховую метлу у двери дома, которая выпрыгнула из деревянного зеленого ведра и цвела розой под первым апрельским солнцем, пока на другой стороне озера старая Анженеза всерьез принимала свою смерть. Больше не надо было притворяться безумной и кричать как Гийо: «Волки!» Волк уже явился и сожрал ее живьем; он вскарабкался то ли по жасмину, то ли по кирказону, лез, ставя лапы на странные красные цветы на фасаде дома, вдруг в сентябре заигравшие в трубы, хотя весь год вместо них на стенах болтались только сморщенные отростки. Анженеза рассказывала о давно умерших, перебравшихся в плюшевый альбом городской гостиной, или к Галсвинте под деревянную обложку с нарисованной розой, или в великолепный сложенный как органные трубы альбом, стоявший на овальном столе овальной залы в Энтремоне; Анженеза, прежде говорившая исключительно о себе, случалось, вечерами на террасе рот не закрывала по три часа кряду, даже созвездия зодиака успевали меняться местами, всегда оскорблявшаяся, если кто-нибудь — старый Бембе, или даже та, что сменила «мою невесту, мадмуазель Тьенн» — осмеливался заикнуться о своей жизни, рассказывала теперь о приключениях Шарля, о Луизе и о горькой доле Доротеи, которую выгнали из учебного заведения Моравских братьев, где девочек кормили капустой и по воскресеньям на ужин давали три берлинских пончика, «pro Mann» {71} 71 pro Mann — каждому, на человека ( нем. ). , предупреждала немка Эрика, а директор, складки на лице блестели от куриного жира, пил залпом шампанское и улыбался жене. Берлинские пончики ели другие, она перестала видеть себя, ее тень очутилась за столом покрытым клеенкой, и Эрика села на прозрачное привидение в черно-белой, как во сне, комнате. Анженеза умерла через несколько дней после весеннего равноденствия, когда сильные ветры приносят запах Буа-де-Шен и еще множество запахов, смешанных и неразличимых. Не успели могильщики уйти, как Джемс Ларош, узкие длинные ступни обтянуты желтыми ботинками, приступил к делу.