Ольга Неклюдова - Последняя командировка

— А вы поприсутствуйте при нашем разговоре и увидите, что я ничего такого не говорю.

— Что это за слово «поприсутствуйте»? Так по-русски не говорят.

— Ну, вы бывшая учительница — вам и книги в руки. А я обывательница, учить меня уже поздно. Как говорю, так и буду говорить до самой смерти.

— Я много раз слышала это слово, — вступилась Эмма Францевна. — И еще «заласкивать». Это правильно?

— И такого слова тоже нет, — отрезала Ольга Ивановна.

— Ничего подобного, есть! — воскликнула Инесса. — Вчера по телевизору выступила кандидат педагогических наук. Она точно так сказала: «Не надо заласкивать ребенка». Кандидат наук! Кого же слушать, вас или ее?

Ольга Ивановна хотела сказать Инессе, что она дура, разумеется, не так прямо, в упор, в выражениях более мягких, но в кухню вошли девочки, а при них никто из женщин не позволил бы себе браниться.

Вечерами девочки любили посидеть у Басовых. Приходил с работы Владимир Иванович, снимал генеральский мундир и надевал пижаму. Он садился в кресло и сидел некоторое время молча, потупившись, как будто сердился. Но на самом деле он никогда не сердился. Начиналась игра: девочки прятались за высокую спинку кресла, и он сначала их как будто не замечал, но вдруг протягивал свои большие руки, ловил сразу обеих и прижимал к своей широкой генеральской груди.

Валя даже взяла привычку целовать его в щеку или в глаз. Леночка не решалась. Иногда Владимир Иванович играл с Валей в шашки (поддавки) или рассказывал истории о себе. Вот, например, про сестру, собаку и метельную ночь на Волге:

— Двадцатый год был голодный. Мать у меня умерла от тифа. Папаня был извозчиком. Но в ту пору извозчики стали без надобности — некому было на них ездить. Буржуазия, как класс, была ликвидирована. Некоторые сдали своих лошадей в Красную Армию, а кое-кто вынужден был съесть. Мы лично лошадь свою съели.

«Как он мог… Я бы никогда. Свою живую лошадь…» На какой-то миг Владимир Иванович показался Леночке людоедом.

— И осталась у меня на руках сестренка годов шести. Вот как вы сейчас. Только она была маленькая, заморыш, больше четырех никто ей не давал. И от недостатка питания почти не говорила. Не то что вы — сороки… Однажды приболел папаня, и скрутила нас злая нужда. А я старш о й…

— Зачем ты говоришь «папаня», «старш о й»? Ведь ты окончил военную академию, слава богу, грамотный, — перебила Ольга Ивановна. — Грамматические ошибки в речи и в письме все равно что насекомые в волосах, — неряшливо.

Владимир Иванович, виновато усмехаясь, поглядел на нее из-под дремучих бровей:

— Виноват, Олюша. Так рассказ аппетитнее. Так, значит, заболел наш папаня, а дома, конечно, есть нечего, сестренка на ладан дышит. А мне было в ту пору лет четырнадцать. И велел мне папаня идти в город Энгельс — он еще тогда Покровском назывался, — через Волгу идти и раздобыть там хлебушка в обмен на кое-какое барахло. Жили мы в Саратове, а Покровск — через Волгу. Стоял холодный, метельный февраль. Я вышел поутру. Снег падал стеной, на два шага вперед ничего не видать. За мною увязалась маленькая собачка Амишка, что значит по-французски Дружок. Наша это была собачка. Кормить мы ее почти что не кормили, и выжила она благодаря своим незначительным габаритам — немного ей было надо. Может быть, она ловила крыс. Не знаю. Волга лежит голая и мертвая, как ледяное поле. Баржа примерзла у берега, тоже голая и черная. Я был не боязливый, однако жутко стало. Скоро я сбился с пути.

Кругом одна белизна; готов уж был повернуть, да не знал, в какую сторону, а собачка моя — низенькая черная такса на кривых ногах — бежит впереди и оборачивается на меня. Я отстану, она подождет, и опять идем. Я шел за ней. Морда у нее заиндевела, бока ввалились, а глаза веселые и почти человеческие. Я ей верил и шел за ней. И вдруг — собачка моя затревожилась, остановилась, повела носом и в сторону. Я за ней, хотя знаю, что уклоняемся мы от дороги на Покровск. Но я же говорю — я ей верил. Позвала она меня, и я пошел. И не зря, конечно. Иду. Прислушиваюсь: ветер гудит и снег шуршит — более ничего. А она велит идти за ней. И вот слышу я, будто кто стонет. Побежал. Смотрю — Амишка стоит возле какой-то кучи и разгребает лапами снег. Подошел — вижу девчонка лет десяти. Замерзла, но еще живая. Растер я ее, как сумел, снегом, взвалил на плечи и понес. На мое счастье стихла метель, и к ночи были мы в Покровске. Там я дела свои закончил, и знакомый нас обратно на подводе довез.

— А девочку?

— Ну, само собой, и ее. Поправилась понемножку. Вот так и стало у меня две сестры. Очень мы с ней дружили…

— А где она сейчас?

— В Свердловске, замужем. Помнишь, Леночка, тетю Настю? В прошлом году приезжала? Это она и есть.

— А где же тогда были ее папа и мама?

— В гражданскую обоих убили. И она бы замерзла насмерть, если бы не Амишка.

— Если бы не ты, — сказала Ольга Ивановна и вздохнула: — Зачем рассказываешь детям всякие ужасы? Вспомни лучше что-нибудь веселое.

— Ничего. Жизнь понимать надо.

— Вы прямо в один голос с Варварой Никаноровной…

— Она — женщина неглупая.

— А веселое? Расскажите теперь веселое, — попросила Валя.

— О чем бы? Разве как господина Шмидта в бочке с вином купали…

— А кто он был?

— Хозяин мельницы, куда отец мой пошел работать, когда извозчичье ремесло бросил. Но только это в другой раз. Устал я нынче.

Все-таки он рассказал про Шмидта, у которого и после революции сохранился богатый погреб с винами. Как ребята взломали этот погреб, как катились по темным улицам бочки с вином и горели факелы, и все были пьяны. Как треснул один бочонок и вырвалась из него золотая струя, и сел прямо на землю один деревенский и припал к ней ртом — «вот жизнь». И выпил он ее почти что до донышка, и, грохоча, покатилась она по мостовой. Так было много этого вина, что не пожалели слить остатки в большой деревянный чан, что стоял во дворе мельницы, и окрестить в этой купели немца.

— В наказание за жадность, а более — шутки ради. Окунали и приговаривали: «Крещается раб божий Генрих в нашу православную веру».

— А что потом было?

— Не знаю. Отец пришел и увел меня. Он был не охотник до таких шуток, и мне досталось. «Озорничать не позволю», — сказал отец. Я ему про классовую борьбу, а он — «хулиганство». Теперь мне это понятно, а тогда мальчишкой был…

…В приемной Христофора Эдуардовича, сделанной из бывшей передней, не было окон. Там всегда горел свет, и сидели больные с желтыми и серыми лицами. Там всегда было тихо, и девочки смотрели на больных в щелку двери. Больные любили доктора, посылали ему поздравительные открытки в праздники. Может быть, некоторые из них, кто мог, конечно, дарили ему конфеты, но это не имело для него никакого значения.