Сергей Синякин - Горькая соль войны [сборник]

— И все равно, — строго сказала она, — ты должен беречь себя для меня. Кончится война, и мы поженимся. У нас будет двое детей. Обязательно мальчик и девочка. Я так хочу.

Она расстегнула ватник и сунула мою руку в тепло, от которого я почти сходил с ума. Груди у нее были круглые, и они ежились и твердели от прикосновения моих холодных пальцев.

— Саша, — гаснущим голосом сказала Катя. — Саша…

Мы умирали от желания и ничего не могли поделать. Ах, если бы была весна! Ах, если бы это было лето! Мне было двадцать лет, Кате на год меньше.

— Знаешь, — сказала она, прижавшись ко мне. — Я все время думала, как все это будет. Кто знал, что все это будет именно так?

Я молчал.

Что мне было говорить? Сейчас за меня говорили мои пальцы, которые отогрелись в ее тепле и стали нежнее.

— Кончится война, и мы с тобой пойдем в ЦПКиО, — шептала Катя. — Будет тепло, на мне будет голубое платье с белыми оборочками. И мы будем с тобой танцевать на площадке, а потом будем есть пломбир в кафе «Огонек», а потом мы уедем за Волгу и снимем домик, и останемся совсем одни…

Мои пальцы чувствовали, как стучит ее сердце. Оно билось неровными толчками, заставляя вздрагивать ее горячий нежный живот.

— Саша, — неутоленно шептала она. — Сашенька…

Губы у нее были шершавыми и обветренными и вместе с тем мягкими. Мы целовались, совсем не думая, что нас может увидеть кто-то из бойцов. В конце концов, это было наше дело, мы были взрослыми людьми, я уже видел не одну смерть, и на плечах моих были погоны старшего лейтенанта. Я бы сейчас и генералу сказал, что все происходящее — это только наше дело. Мое и ее.

И — ничье больше.

— Мне пора, — с сожалением сказала Катя и посмотрела мне в глаза. Ах, какие у нее были глаза! Боже мой, какие у нее были глаза!

Моя рука снова ощутила мороз. Катя привстала на колени, застегнулась и поправила шапку.

— Я пошла? — просто спросила она. — Береги себя, Прапоров! Слышишь?

Я смотрел, как она уходила. Она была такая маленькая, такая неуклюжая, она походила, нет, не на медвежонка, я их в нашей степи никогда не видел, мне она показалась маленьким пушистым сусликом, торопящимся по своим делам.

И когда она упала, я даже сначала ничего не понял.

Снайпер попал ей в сердце. Туда, где совсем недавно лежала моя рука. Ее сердце отогрело мои замерзшие пальцы. Пуля снайпера превратила ее сердце в лед. И все равно, когда я склонился над ней, Катя еще была жива. Она слабо улыбнулась.

— Слышишь, Прапоров, — с усилием сказала она. — Береги себя…

Почему, ну почему он тогда не убил и меня? Наверное, менял позицию. Боялся возмездия. Но возмездие его все-таки настигло.

Неделю я наблюдал за передним краем немцев. Я засек все его позиции, понял систему его выходов на них. Я изучал его действия, как это делают охотники, выслеживающие зверя. В душе у меня все окаменело. Это только кажется, что он в меня не стрелял. Мне хватило пули, которая попала в сердце Кате.

Я был командиром взвода, и никто бы мне не позволил сделать то, что я сделал, не спрашивая ни у кого разрешения. Бойцы не одобряли задуманного мной, но я был их командир, и они уважали меня. Трусом я не был, доппаек под одеялом не жрал, наказаниями не разбрасывался и в атаках не был позади других. Некоторым в рукопашных я спас жизнь. Поэтому они не отговаривали меня и отвернулись, когда в маскхалате я выбрался на нейтральную полосу. Все знали, что не сдаваться полез. Все понимали, что в случае возвращения меня ждет штрафбат.

Бог хранил меня, и к снайперу я подобрался со стороны немецких позиций. Если он и слышал меня, то даже предположить не мог, что русский будет действовать так нагло и открыто. И все-таки он увидел меня в последний момент и даже успел выбить из моей руки финку.

Некоторое время мы катались с ним на дне воронки, которую он облюбовал под свою боевую позицию. Он был намного сильнее, но во мне жила ненависть. Ненависть и память о Кате.

Я его загрыз. У него была вонючая, давно немытая шея. Кровь была горячая и немного солоноватая. Я сел, глядя, как бьется и дрожит его тело на дне воронки, поднял финку и отполосовал от его маскхалата кусок ткани, которым вытер свое лицо.

Лоскут сразу же покраснел.

В кармане у немца нашлись сигареты. Некоторое время я курил, прикидывая обратный путь. Неизбежный штрафной батальон меня не пугал. Быть может, это единственно возможное место для того, в ком проснулся зверь и умерла душа, которая позволяет человеку оставаться самим собой.

А зверю для охоты необходим простор.

Коля Суконников пришел в милицию после ранения.

Форма стесняла его, он никак не мог привыкнуть к милицейской фуражке и плотной полотняной гимнастерке, слишком тесной в подмышках. Сегодня у него было второе дежурство, которое, как и первое, обещало быть спокойным. Район патрулирования у них был такой — уже после восьми народ забивался по домам и на улицу носа старался не казать.

Напарник — пожилой милиционер, которого в отделении все уважительно звали Никодимычем, неторопливо объяснял ему, пока подковы их шагов гулко отщелкивали шаги по ночной улице:

— Уголовные и в мирное время последние суки были, а уж теперь, когда все по карточкам стало… У меня соседка, трое ртов в семье, так у нее рабочую карточку вытащили в очереди. Вот убивалась бабонька! Моя воля, я их на месте бы к стенке ставил. А им суд, говорят, даже на фронт отправлять стали. Ну, ты, Коля, сам посуди, какие из них солдаты, если они только и умеют, что замок с ларька сорвать или подрезать сподтишка!

Он вдруг остановился, взмахом призывая Суконникова молчать.

Впереди был одноэтажный маленький магазин, перед которым на ветру покачивалась одинокая лампочка.

— Что? — севшим от волнения голосом спросил Суконников.

— Да не пойму, — сказал Никодимыч и расстегнул кобуру. — Тени какие-то в окне почудились. А кто в магазине ночью может быть?

— Ничего не вижу, — сказал Николай, добросовестно вглядываясь в слепую темноту окна.

— Вот и я не вижу, — сказал Никодимыч. — А ведь мельтешило что-то.

В маленьком дворике магазина стояли бочки, и у сарая высилась груда ящиков.

Замок на служебной двери со стороны двора был сорван.

— Вот, — удовлетворенно сказал Никодимыч. — Значит, не почудилось.

— Может, ушли уже?

— Как же, ушли! — хмыкнул Никодимыч. — А чью ж тогда харю я в окне видел? С фасаду они не вылезут, там все в решетках. Значит, на нас пойдут!

Он подобрался к двери, распахнул ее ударом ноги и крикнул:

— Эй, хевра! Выходи по одному! Руки за голову, оружие на землю!

Ему бы сбоку стоять, а так первый же выстрел из темноты магазина угодил ему в шею. Никодимыч засипел, хватаясь за рану рукой, и осел.