Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Я отказался выступать на том основании, что стихов не пишу, а проза моя для чтения со сцены не годится. Меня не очень-то и уговаривали. А о Володе Шубине сказали, что он в командировке.

Открылся вечер вступительным словом Белоусова, в котором тот упомянул о своей встрече с Горьким, прочитал как-то очень к месту стихотворение «Винтовка», а потом сказал, что-де по словам гётевского Фауста «Теория суха, мой друг, а древо жизни вечно зеленеет!». Он подразумевал, должно быть, что молодые, мол, его подопечные зелены; а впрочем, может, и нечто совсем другое. Ну да бог ему судья; и чего он привязался к этой цитате! За нее Павел Иванович, кстати, был тут же наказан: как раз когда он заканчивал свое выступление, в боковую дверь зала вошел Шубин и сел там, с краю. Он оттуда поправил нашего ведущего:

— Так сказал Мефистофель, а не Фауст!

Поправил благожелательно и весело, однако достаточно громко; все в зале расслышали, и кое-кто засмеялся: зал не прочь был позабавиться.

Но Белоусов ловко вышел из положения, сказавши, что имел в виду не действующее лицо — доктора Фауста, — а название трагедии Гёте в целом, и сидевшие на сцене наказали моего друга упрекающими взглядами. Ему возразить было, как видно, нечего, и он заткнулся.

Первым выступил Валентин Старков. Он очень волновался, и если удавалось ему усилием воли удержать дрожь голоса, то вот с руками своими совладать не мог: листы бумаги, которые он держал, заметно вздрагивали.

Старков прочел свое ударное стихотворение об Иване-царевиче, поймавшем жар-птицу электросварки, затем и другие, которые, по моему мнению, были ничуть не хуже. Он дал хороший зачин всему вечеру.

За ним следом вышел машинист Василий Ковальчук. Этот стихи свои знал наизусть, не заглядывал в бумажку, рубил кулаком воздух — словно в зале сидели не любители местной поэзии, а представители крупного зарубежного капитала, готовящие военную авантюру, а надо было их по всей строгости предупредить.

— И вместо сердца — пламенный мотор, — отчетливо сказал… нет, не Шубин, а кто-то другой из зала — и раздались аплодисменты, адресованные то ли ему, то ли все-таки машинисту, непонятно.

На сцене вместе с членами нашего «союза писателей» почему-то сидел совершенно незнакомый мне парень, щупловатый, одетый простенько, но чистенько — в курточку и брюки; ботинки старенькие были начищены, носки не по летнему времени теплые, вязаные.

«Откуда взялся-то?» — подумал я ревниво. И вспомнил: однажды на одно из наших собраний приходила девушка, которая сказала, что принесла стихи, но не свои, а своего друга, который пишет ей письма и скоро приедет сюда на жительство. Она даже прочитала несколько стихотворений. Одно из них начиналось так: «Ко мне на нити самотканой спустился паучок желанный…» И вроде бы, по поверью, надо ждать письма, а письма нет. Лирический герой попенял паучку: чего ж ты, мол, обманываешь! «На что он грустно так ответил: а разве ты меня не встретил?»

Мы посмеялись этому стихотворению, но и похвалили автора. Девушку звали Дина, а парня… не помню; кажется, Валера, а псевдоним он себе избрал такой: Праздник. Да, именно такой псевдоним.

Так вот, эту девушку Дину я увидел недалеко от себя в зале, а Валера сидел на сцене, и наступила его очередь выступить. Он встал — невысокого росточка, коротко стриженный, довольно враждебно посмотрел в зал, начал читать:

— И зародилась жизнь из тлена. Был вечный мрак, но был характер! Три диких ветра во Вселенной собрали пыль со всех галактик И, не задерживая бега Еще не начатого года, С упрямой верой в человека Переселились внутрь микроба…

«Жизнь из тлена»… «три диких ветра»… Почему три? Небось не случайно, какая-то символика… Собрали пыль с галактик… Потом, значит, дикие ветры переселились внутрь микроба… И с этого начался отсчет времени.

Зал был озадачен, да и сидевшие на сцене тоже, только Воронов знающе улыбался и пощипывал усики.

— Прекрасному чужды конкретные даты, — читал Валера Праздник. — Чей стон продолжаю? Но завтра мой стон Премьерой любви, отболевшей когда-то, Откроет грядущего новый сезон!

Тоже ничего себе: не сказать, чтобы все ясно…

Стихи о любви у Валеры Праздника были опять же с «космическим» привкусом:

— Храни любовь, ту, первую, храни; Храни так вдохновенно и открыто, Как трепетная девственность земли Внебрачный поцелуй метеорита!..

Шубин пожал плечами и сказал довольно громко:

— По-моему, набор слов.

— Здорово! — тотчас возразил ему Воронов со сцены, улыбаясь с непонятной двусмысленностью.

— Внебрачный поцелуй архимандрита, — пробормотал Володя, чем опять рассмешил публику.

— Главное: внебрачный! Понимаете? — сказал Воронов.

— Почитай еще, парень, почитай, — одобрили стихотворца из зала.

— И спружинит фотонная радуга, — читал Валера. — И из тьмы чаша неба расплещется, Для того чтобы братьям по разуму Говорить о единственной женщине.

Фотонная радуга всех доконала; Празднику дружно аплодировали.

Но более всех понравился публике Иван Коровкин. Прихрамывая, он вышел к микрофону, пощелкал по нему прокуренным пальцем, дунул, отчего в зале ойкнул девичий голос и опять послышался смех… Явственно различался в этом смехе шубинский утробный смешок. Иван не смутился и заявил, что «ежлиф, конечно, как говорится, к слову», то и не пожарник он вовсе, а родился в деревне, да не просто так, а «под суслоном»; пояснил про суслон, справедливо полагая, что большинство не знает, что такое, потом зачем-то стал рассказывать про молотьбу на току — все это со странным прихрамываньем вокруг микрофона, со свойскими смешками и с подмигиванием в зал.

— Стихи почитай! — крикнули ему.

Тут он вспомнил, зачем вышел на сцену, достал из-за голенища школьную тетрадь, балладу о кузнеце, что доныне кует в Волге топоры (небось из сухозанетовского железа по рубль пятьдесят пять копеек за пуд, если по ценам столетней давности!), кует во имя любви, во славу любви…

Ему хлопали дружно; Иван ободрился и читал про яблони, роняющие цвет, про грачей, что раскричались на тополях…

Короче, его проводили с честью.

Теперь наступила очередь Воронова, а Соня Чернова, как выразился Белоусов, «останется на закуску».

Зал оживился, когда Витя Воронов вышел: его справедливо приняли за пьяного. «Для бодрости пропустил немного внутрь», — шепнул он мне в самом начале вечера, перед тем как подняться на сцену; причем отнюдь не оправдывался, а просто похвастал.

— Я вам прочту самые лучшие свои стихи, — сказал он самоуверенно.

— Может, не надо? — громко спросил Шубин.

На него оглянулись.

— Нас не собьешь, — сказал ему Воронов. — Мы ловим звуки одобренья не в сладком ропоте толпы, а в диких криках озлобленья. Читал Пушкина?