Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Колян! Давай цыганскую иглу!

На наволочке появлялся еще один грубый шрам или заплата, как пластырь на ране.

На верхнем этаже было восемь комнат, девятая — красный уголок, десятая — кухня. В конце коридора возле кухни — стол, здесь посменно дежурили вахтерши тетя Настя или тетя Поля.

В красном уголке — телевизор, старенький, капризный; он обладал удивительной способностью отключаться как раз в тот момент, когда герои очередного фильма приступали к самому главному: целовались или стреляли. Тут физиономию телевизора перекашивало, она покрывалась дрожащими полосами и звуки истончались до комариного писка.

Крутить рукоятки настройки было делом бесполезным, а от разгневанного гроханья кулаком по темени, каким награждал его терявший терпенье Гена Сорокин, телевизор испуганно екал и экран погасал вовсе. Тогда шли за Виталием Васильевичем. Тот приходил, ворча и негодуя на бесчеловечное обращение с возлюбленным ящиком, обнимал его по-братски и где-то сбоку легонько, ласково хлопал ладонью. Если это не помогало, он простукивал аппарат пальцами, как врач больного, и, отыскав чуткое место, крепко стучал ребром ладони, после чего телевизор начинал работать, трудолюбиво гудя.

— Ва-си-лич! — благодарно вздыхала зрительская аудитория. — Благодетель…

Самым же веселым и всеми любимым местом в общежитии была кухня. Здесь, перебивая голос из репродуктора, оглушительно шкварчало сало на сковороде, шипела вода, вырываясь из кипящего чайника на раскаленную плиту. Здесь же кто-нибудь стирал носки в раковине умывальника или гладил рубашку на кухонном столе, подстелив байковое одеяло, или чистил картошку, а в дверях обычно маячила грузная фигура тети Насти или тети Полины.

Если тебе скучно — иди на кухню, там развеселят. Если ты хочешь с кем-то увидеться и поговорить — где же застать его, нужного тебе человека, если не здесь. Пришить пуговицу, почистить ботинки, завязать галстук, забинтовать пораненный палец — все это способней делать именно на кухне.

Сестры Осиповы поселились здесь, что называется, на птичьих правах: в рабочем общежитии мест не оказалось, их и поместили временно сюда, в итээровское, в комнату к Нине Терентьевой, инженеру-конструктору.

Шура была существо веселое, начиненное песнями и мурлыканьем; она жила как бы свернувшись в клубок и выставив наружу в качестве защиты от внешних врагов наивные глаза и доверчивую улыбку.

Течение жизни несло Шуру, она отдалась ему всецело, безоглядно, с готовностью к любым поворотам. Лодку ее судьбы несла река широкая и неторопливая, и не было на лодке ни руля, ни ветрил. Шуре нравилось само это течение, она принимала жизнь и свою, и общую как нечто заранее предопределенное и ничему не удивлялась. К берегу прибьет — значит, так и надо; на стрежень вынесет — ну и пусть, значит, всех выносит.

Размышления о себе самой занимали ее мало, а постоянное мурлыканье и пенье говорило о том, что она довольна всем и почти счастлива. «Почти» — это из-за мелких огорчений, если б не они — счастлива всецело, и только.

На исходе первой недели проживания в общежитии самый лихой из итээр Гена Сорокин застал ее одну в комнате, полез к ней — она его не оттолкнула сразу, то ли растерялась, то ли озадачилась; Гена, удивляясь в глубине души этой простоте и доступности, стал торопливо дергать пуговицы на ее халатике… она выпихнула его в коридор так яростно и сильно, что сам Гена был озадачен и огорошен. По его мнению, счастье было так возможно! Оказавшись в коридоре, где вахтерши в этот момент не было, Сорокин принялся стучаться в девичью комнату и кричать:

— Шура, открой! Слышишь?.. Шура, я люблю тебя!

Пришла тетя Настя урезонивать его и не скоро в этом преуспела. Пылкая любовь Гены, вспыхнувшая столь внезапно, немало потом повеселила общежитие. Стоило ему появиться на кухне, как тотчас кто-нибудь пищал: «Шура, я люблю тебя!» Сначала Сорокин злился, обещал кое-кому «зафонарить», а потом махнул рукой и закрутил любовь с крановщицей Верой из рабочего общежития, которой и был окончательно утешен.

Все шло своим чередом. Кому-то Шура строила глазки и на другой день того забывала; с кем-то шла в кино, и этот кто-то оставлял ее ради другой — она и тут не огорчалась.

Жизнь была удивительна, увлекательна и прекрасна. Каждый день случалось что-нибудь такое, отчего Шурочка в удивлении или восторге готова была по-щенячьи повизгивать.

Вот отправилась в оперетту…

«О баядера, нежный ласковый сон! О баядера, я тобой ослеплен».

Вернулась поздно, и мелодии оперетки все еще звучали в ней.

— Шурка, уймись! — приказала сонная Нина. — Полночь уже, а ты петь надумала…

А как ей было уняться! Впечатления дня бродили в ней как брага: театральное представление… потом парень этот, что прилепился еще в театре… Нет, она не такая дура, чтоб не видеть: он в нее влюбился! Сразу, с первого взгляда.

— Я вас провожу…

Мимо пекарни шли — кавалер бодренький был, свысока этак «девочкой» называл:

— Ты, девочка, в школу ходишь или как?

Узнал, что она вовсе не школьница, на заводе работает, вроде бы этак приосанился, однако возле кондитерской фабрики обнимать полез. Шурочка же засмущалась — так прям засмущалась! — что он отступил, сообразив: она еще никогда ни с кем не целовалась. «Что вы, что вы! Как вы могли такое подумать! Хи-хи!..» Смущение — это ее любимое оружие на все случаи жизни.

Приближаясь к дрожжевому, он уже старательно «выкал» и совершенно разоткровенничался:

— А я работаю мастером… Если с прогрессивкой, то две с половиной сотни. Иногда и больше… У меня восьмая очередь на квартиру, а дом уже на подходе. Скоро комиссия будет принимать. Если бы я был женат, мне дали бы трехкомнатную. Мама торопит: женись скорей… Но как-то все… Девушек много, но ведь хочется самостоятельную. А у нас все верченые какие-то…

Вспомнив разговор, Шура засмеялась в подушку.

— Ты что? — сонно спросила сестра.

— До часу ночи шляется, после часу в постели смеется, — проворчала и Нина.

В ответ им из-под одеяла: хи-хи-хи.

— Во дурища-то! — подивилась Нина, со скрипом ворочаясь на кровати.

Уснула — будто камушком на дно. Под утро приснилась черемуха, что возле родного дома в Теси. Какая черемуха! До самой земли тройчаткой три ствола. Старая, сучья толстые. Один сук коромыслом в сторону от крыльца. Если маленько подпрыгнуть, то как раз на нем и повиснешь. А потом перебираешь руками, сук выгибается, пружинит, поскрипывает. И вот тут хорошо покачаться, вися на руках. Ветер поддувает, сердце замирает… Тетя Маруся Шинкарева выглянула из своего огорода:

— Шурка, большая уж ты девка, а по сю пору ходишь без трусов!

Тетя Маруся не раз уже мачехе говорила с укоризной: что ж ты младшенькую чуть не голышом пускаешь! Качается на черемухе, платье до пупка, а под платьем ничего нет.