Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Приходилось, — отозвался Шубин.

Похоже, назревал скандал. Но все угомонились, едва Воронов начал:

— Я в руки взял рассветную звезду, Которая плескалась в капле лета, Но никому я не сказал про это — Ни озеру, ни серому дрозду. Лишь лес, ветвисторогий, точно лось, Прошелестел: «Ах, что-то дальше будет? На небе звезд, конечно, не убудет, Но как тебе такое удалось!»

Хорошо читал, что называется с чувством, и продолжал далее… мы таких стихов от него еще не слышали:

— Над зеленой осокою сокол летит голубой Пить ночную росу на туманной границе рассвета. Лето красное, мы вот опять не видались с тобой целый год, А скажи мне, кому бы понравилось это!..

Ах, теперь уж вот неуверенно помню я те стихи, которые тогда-то сразу легли на сердце. Я долго потом повторял: «сокол летит голубой пить ночную росу…» Там дальше шло прелестное описание рыбалки… и русалки.

Воронову хлопали после каждого стихотворения, но смолкали при первых звуках его голоса, а он увлекся, читал еще и еще.

Я отыскал глазами Володю Шубина и увидел, как он тяжело поднялся и пошел по боковому проходу к сцене.

— Дорогие товарищи, — сказал он, отстраняя Воронова от микрофона. — Я некоторым образом причастен и к созданию нашего литературного объединения… и к проведению этого вечера тоже, а потому и несу за него свою долю ответственности. Мне было приятно слышать, как вы хлопали только что — это свидетельствует о вашем безупречном вкусе: вы умеете отличать хорошие стихи от плохих, а то, что прочитанное Вороновым было хорошо, для меня лично не подлежит сомнению… Но я должен извиниться: вас ввели в заблуждение. Точнее, вас ввел в заблуждение только один человек, остальные к этому непричастны: стихи, которые Воронов читал сейчас как свои, на самом деле принадлежат не ему — они написаны моим товарищем по Литературному институту, поэтом из Кировской области Павлом Маракулиным. Я еще раз повторяю…

— Он врет!.. — закричал Витя Воронов. — Что вы его слушаете?! Не верьте ему!

Он попытался оттолкнуть Шубина от микрофона, но это было непросто, учитывая весовую категорию моего друга; между тем Володя достал из кармана книжечку…

— Этот сборник стихов вышел в свет в прошлом году, — сказал он. — Тут и портрет автора. Здесь вы найдете стихотворение и про рассветную звезду, которая плещется в капле и как сокол летит пить ночную росу, и прочие, которые печатались Вороновым в нашей районной газете под его фамилией. Увы, перед нами заурядный случай литературного воровства…

Дальнейшее вспоминать не хочется: был конфуз, позор. Публика начала вставать, отпускать в адрес начинающих поэтов реплики — все направились к выходу со смехом, с шутками…

Напрасно Павел Иванович пытался остановить уходивших, говоря, что сейчас выступит Соня Чернова; из зала спрашивали:

— А она чьи стихи присвоила?

И смеялись.

Народу в фойе было много, тут одевались возле гардероба; Володя Шубин подошел ко мне, сказал тихонько:

— Старик, не гляди на меня как волк на ягненка, а смотри как любящая мать на сына. Улыбайся, черт побери, на нас смотрят!

— Зачем ты так сделал? — спросил я, натянуто улыбаясь.

— Что именно?

— А вот это разоблачение. Почему именно теперь, на вечере? Не мог нас предупредить? Мы не пустили бы его на сцену!

— Клянусь: не успел. Я только нынче получил книжечку от Павла Маракулина. Ты знаешь, мне нужны были доказательства, вот я и написал в Вятку…

— Ну, надо было на собрании в редакции сказать, а не здесь. Зачем же перед всем-то городом? Над нами смеяться теперь будут!

— Ага, значит, как чужие стихи за свои выдавать — это перед широкой аудиторией или тиражом в пять тысяч экземпляров. А коль разоблачение — так келейно, да?

Павел Иванович прошел мимо нас и стал одеваться. Иван Коровкин прохромал, гулко кашлянул, но не остановился с нами рядом: я, мол, не из вашей компании, я, мол, особо.

Показался и Воронов. Окинул всех наглым взглядом, заметил нас. Подошел, сказал Шубину:

— А ну выйдем.

— Куда? — спросил Володя.

— Не знаешь, куда выходят в таких случаях настоящие парни? За угол… Потолкуем без свидетелей.

Он был вроде бы даже пьянее, чем мне показалось в начале вечера. Уж не приложился ли где-нибудь за кулисами к бутылке? С него станется.

— Пошли поговорим, — повторил он грубо.

— Ты же меня там убьешь, за углом-то, — криво усмехнулся Шубин. — Я тебя боюсь. Да ведь и ты сам себя боишься, верно?

— Извинись! Ты опозорил меня. Павел Маракулин — мой друг. Он подарил мне свои стихи!

Это было так глупо, что даже не смешно.

— Да, он мне подарил, а я ему, — продолжал наступать Воронов. — Мы поэты и имеем право дарить друг другу стихи. Вам, телезрителям, этого не понять. Извинись!

— А с Пушкиным ты не менялся стихами? — спросил я.

— Нет. Пушкин жил в прошлом веке, — объяснил мне Воронов не моргнув глазом и слегка толкнул Шубина. — Пошли, а то хуже будет.

И услышал в ответ презрительное:

— Как же мы пойдем, если я князь, а ты лакей.

— Ты трус, а не князь!

Шубин пожал плечами.

— Ты трус! — повторил литературный вор, вдруг ощутив великое торжество, и потому более громко и грубо.

Шубин отвернулся.

Выносить это далее было невозможно.

— Пойдем… со мной поговоришь, — сказал я Воронову, поскольку чувствовал себя тоже обманутым и жаждал отмщения.

— А чего я с тобой пойду! Ты хороший человек, я тебя уважаю. А он трус. Я его презираю! Вы поймите, — разошелся, горячась, литературный вор, — он такой вечер испортил! Мы читали прекрасные стихи, радовали людей, всем было хорошо, а он…

— Пойдем, — я взял Воронова за локоть и повел к выходу.

Мы прошли мимо Сони с Диной, которые, как оказалось, стояли у стены совсем близко и, несомненно, слышали все, что у нас говорилось.

У дверей Воронов уперся:

— Я к тебе ничего не имею. Нам с тобой нечего выяснять, мы друзья. А вот ему скажи, что он все равно попадется мне и от меня не скроется. Из-под земли достану!

Он еще пытался играть какую-то благородную, героическую роль! Чего говорить — никчемный человек, без понятий о чести и совести. С ним рядом-то стоять было стыдно, а я еще изъявил готовность к кулачной дуэли с ним. Это не от большого ума.

Толпа разделила нас, и я вышел на улицу. Некогда мне было ждать Шубина — когда уходил из дому, Таня наказала вернуться как можно скорее: ей на работу идти, а Женечку оставить не с кем.

Уже отойдя от Дома культуры, я оглянулся: Воронов демонстративно расхаживал перед парадными дверьми. А тот, кого Воронов подстерегал, как раз вышел из этих дверей, но с ним была Соня. Она что-то резко сказала литературному вору, и он отступил. Да и чего, собственно, еще от него было ждать!

Скандал на литературном вечере, к сожалению, усугубился тем, что на другой же день или дня два-три спустя того парня, желавшего печататься под псевдонимом Праздник, задержала милиция: в рабочем общежитии он собирал по подписке деньги… на памятник Пирогову, великому русскому хирургу. Мошенничество имело вполне благопристойный вид: фамилия каждого благодетеля заносилась на лист бумаги с силуэтом будущего памятника, и документ этот был вывешен на видном месте.