Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Да, ребята, с вами не соскучишься, — сказал мне по телефону Володя Шубин. — Это, старик, не я говорю, а такой вывод сделал товарищ Молотков. И очень убежденно заявил, с сердечной болью. Мне его даже жалко стало. Что у нас за команда подобралась, старик? Почему наши соратники губят святое дело?

Пыжов, слушая наш телефонный разговор, оскорбительно ухмылялся. Мне же было не до него.

Я был более чем озадачен. Да и Володя тоже!

— При чем тут Пирогов-то? — недоумевал он, повторяя, должно быть, вопросы Молоткова. — Чего этот Праздник воспылал вдруг любовью к великому хирургу, который в наш городок и не заглядывал?

— Ну, спрашивай у дурака разума! — отвечал я, чувствуя себя еще более обескураженным, нежели на литературном вечере…

Оказывается, Валера этот недавно вышел из заключения, где отсидел то ли год, то ли полтора за бродяжничество; на днях он зарегистрировал брак с Диной, и ему понадобились деньги. На свадьбу никто не давал, а вот на памятник Пирогову пожертвовали человек двадцать, доверившись пылкому красноречию молодожена.

В милиции Валера Праздник заявил, что он поэт, имеет право нигде не работать. А ему там возразили: гений и злодейство — две вещи несовместимые.

Наш «союз писателей» срочно собрали в редакции. На это чрезвычайное собрание впервые явился и выступил там редактор газеты Молотков.

— Что вы за люди? — спрашивал он, вглядываясь поочередно в каждого из литераторов. — Неужели вам всем чужды понятия порядочности, совести, долга? Почему вы не хотите жить честно, как простые рабочие и колхозники? Откуда в вас такие стремления и неотрывно связанные с этим аморальные действия? Объясните мне!

Молоткову потом на бюро райкома вкатили выговор за слабый контроль за деятельностью литературной группы, и даже будто бы стоял вопрос о его неполном соответствии… но это потом, а пока он распекал нас.

— Что вы за люди? — гремел Молотков. — Вы посмотрите на себя: кто вы? Один попал в милицию… рецидивист! Тунеядец! Другой выдавал чужие стихи за свои, обманывал читателей, получал за это гонорар… Третий, как только что стало известно, пишет роман об Иисусе Христе… Вот я и спрашиваю: что за сборище ваш так называемый литературный кружок? Во что вы превратили редакцию? В воровской притон? В «малину»? Чего от вас ждать завтра? Вы — богема!

Произнося это последнее слово — богема! — он обвел всех собравшихся обличающим гневным взглядом, и в тоне голоса было торжество: вот оно, найдено единственно верное слово для обозначения нашего сообщества.

Боря Озеров сидел опустив голову, как провинившийся ученик в учительской;, хотя как раз Бориных-то прегрешений не было никаких. Белоусов устроился таким образом, что оказался возле редактора, и смотрел на всех с тем же, что и редактор, обвиняющим выражением: я, мол, имею к вам лишь косвенное отношение.

Воронов размягченно улыбался и посматривал в окно; никаких угрызений совести он явно не испытывал, а как бы пережидал непогоду, и только: что бы вы тут ни говорили, мол, а мне на вас, телезрителей, наплевать с высокой колокольни, вот и все.

Володя Шубин сидел возле двери, на месте Ивана Коровкина и чем-то даже был похож на отсутствующего Ивана, того и гляди закрутит и забубнит: «Конечно… ежлиф и так рассудить… то и на хрен это нужно!» Он хмурился, ни на кого не смотрел.

— Вы — деклассированные элементы! — гремел Молотков. — Откуда вы взялись?

Больше всех страдал Слава Белюстин, и не за себя, а за судьбу литературного кружка.

— Что ж, нам теперь и не собираться? — робко и покаянно вымолвил он. — У нас все-таки литературное братство, и мы теперь не можем врозь.

Лучше бы он этого не говорил!

— У вас не братство, а шайка! — обрушился Молотков с новой энергией. — Да, да, шайка проходимцев! А как иначе называть людей, которые крадут и мошенничают? Где вы набрали такой контингент, товарищ Шубин? Разве о такой организации мы с вами вели речь, когда все только начиналось? Почему именно эти ходят в наш кружок, а не другие?

— Других нет, — мрачно сказал Володя, — и взять негде.

— Я вижу тут не ошибку вашу, товарищ Шубин, а расчет и умысел, — заявил Молотков.

Когда прозвучало слово «умысел»? Наверно, все-таки не на этом собрании, а чуть позднее, когда произошло то событие или, вернее, цепь событий, которые положили конец нашему «союзу»…

К сожалению, я должен заканчивать свое повествование. Заканчивать, может быть, как раз в том месте, где должен был начать. Но что я могу рассказать о событиях, положивших конец нашему «союзу», если все произошло без меня: я уехал на экзаменационную сессию в институт.

Без меня же случилось вот что. Володя Шубин привез из Литературного института письмо автора «Одного дня Ивана Денисовича» — повести, столь глубоко поразившей нас в ту пору. Письмо было адресовано то ли правительству, то ли руководству Союза писателей и ходило по Москве в списках. Володя привез его с единственной целью: показать мне и обсудить, сидя на берегу речки Панковки в присутствии Женечки и Аси. Но поскольку меня не было, он дал прочесть сначала Валентину Старкову, потом Павлу Ивановичу… а больше-то вроде бы никому и не давал. Но слух о чтении письма каким-то образом достиг всеслышащих ушей.

Удивительное дело: сколько заинтересовалось этим должностных лиц! И местные стражи госбезопасности, и идеологи из райкома партии, и те совершенно посторонние люди, что жаждали свести личные счеты, — деятели вроде моего Пыжова или секретаря райсовета Мишакова. Общими усилиями выстроили версию: в литературном кружке при редакции районной газеты велась враждебная пропаганда…

Я вернулся домой, когда все было кончено: вина тех, кто был так или иначе причастен, определена, наказание вынесено. Валентина Старкова исключили из партии, Володю Шубина выгнали из газеты, Павла Ивановича исключать и выгонять было неоткуда, и он остался без наказания. Наверное, это и дало повод для размышлений, кто именно донес…

Если честно сказать, я не люблю об этом вспоминать: одно дело восхождение — оно вдохновляет, а падение всегда заурядно и малопоучительно. Поэтому я оставляю подробности за пределами моей повести — они попросту банальны.

Лучше я напишу о том, как мы уезжали из этого городка и расставались. Так сказать, исход…

Тот погожий июльский день я помню столь же явственно, как и февральскую ночь, когда провожал Таню в роддом.

Мы шли через весь город пешком. Таня и Рита несли детей, мы с Володей — наши пожитки: у меня два узла, у него узел и картонная коробка с книгами — Библия и четыре тома Даля.

На рынке, который был у нас на пути, как и год назад, сидели пожилые женщины, продававшие землянику и первые белые грибы колосовички. И опять к грязному запертому ларьку были прислонены картины художника Феди Овцына в простых, кое-как оструганных рамочках — несколько пейзажей, где разверстое небо сулит беду миру и спокойствию на земле; печальная корова и печальная женщина рядом с нею; волк, положивший передние лапы на полуживого, еще глядящего зайца.