Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Мы, отдыхая, стояли перед этими картинами, и теща художника подошла к нам.

— Как Федор Иваныч? — тихо спросил ее Володя, и я понял, что они знакомы. — В твердом ли духе сегодня? В ясной ли памяти?

— Разве не знаете? Федор Иваныч приказал долго жить, — молвила женщина и перекрестилась. — Похоронили две недели назад.

Володя нахмурился, сказал после молчания сам себе:

— Можно было ожидать… Царство ему небесное. Так, да?

Мы попрощались с женщиной.

— Спился Федя, — вздохнул Володя, когда мы уже отошли. — Так устроен этот мир. Говорил я: «Федор Иваныч, возьми себя в руки. Разве не видишь, что запои твои все продолжительнее, а трезвые просветы все короче?» А он мне: «Коммунары не будут рабами». Черт его знает, какой он смысл вкладывал! Я хотел его вовлечь в работу клуба творческой интеллигенции. Не успел вот…

Сосновый бор, в который мы вступили, немного рассеял наше печальное настроение. Хорошо было здесь… а бывало ли когда-нибудь плохо?! Тут и там попадались средь сосен березки, стволы которых, казалось, излучали сосредоточенный в них свет. И дятел стучал, да и не один; белочка цокала.

— Устал я жить, — бубнил Шубин любимый шекспировский сонет, — мне видеть невтерпеж Достоинство, что просит подаянье; Над простотой глумящуюся ложь, Убожество в роскошном одеянье…

Я ему вторил; наши голоса и лепет наших детей отдавались эхом, как в храме.

Миновали безлюдный стадион, на котором не побывали ни разу за все время жизни в этом городке, вышли к пристани и расположились тут на берегу в тени. Солнце ярко освещало волжский плес, остров напротив, лес и поле на той стороне. В этом праздничном свете даже грязные баржи, проплывавшие мимо нас, не казались безобразными.

— Как здесь хорошо! — вздохнула Рита. — Жалко, что мы не прижились тут, Володя. То есть не города жаль, а вот этого бора, Волги… Неужели мы их не скоро увидим?

— Я хочу в тундру, — упрямо заявил ее муж, — куда-нибудь подальше, подальше за Каменный Пояс, где златокипящая Мангазея. Ты вообрази себе только: торосы, белые медведи, собачьи упряжки, северное сияние в полярную ночь, олени, белое безмолвие… Потом благословишь меня за то, что повидала!

На мое ироническое замечание насчет торосов в Мангазее, которые вряд ли там когда видывали, он не обратил внимания.

— А еще лучше забраться на север Архангельской губернии в какую-нибудь Усть-Цильму или Мезень. Вот еще очень достойное место — Пустозерск, где творил громовержец Аввакум. Прелестно! Ты себе не представляешь, старик, как я люблю Север! Хотя никогда там не был. Меня влечет туда неведомая сила!

— Уймись, — сказала ему Рита. — Не смущай Тихомировых, а то, чего доброго, и их соблазнишь своим Севером, как соблазнил меня. Зачем обрекать на страдания невинных людей!

Мы с Таней, невинные люди, переглянулись и засмеялись. Смех наш был, однако, не беззаботным: мы не знали еще, куда нам ехать. Решили, что сядем на теплоход и поплывем вниз по Волге, а по пути выберем что-нибудь подходящее: Белый Городок, Углич или Плес.

— Танечка, миленькая, — очень серьезно говорила Рита, — я больше всего боюсь утонуть в Северном Ледовитом океане. Зачем мы туда едем? Лучше бы здесь пожить.

— Нас тут не поняли, — бодро перебил жену Володя. — Мы забираем свои игрушки и покидаем эту песочницу. А почему? Потому что мы гордые и больше не водимся с людьми низкого понимания.

— Вас вышвырнули отсюда, как слепых котят, — поправила Рита. — Потому что в вас не нуждаются.

— Допетушились, — добавила Таня. — Обратите внимание, никто не пришел проводить. Никому вы не нужны.

Жены наши явно не испытывали к нам ни уважения, ни милосердия. Но разве мы не заслужили их любовь?

— Ты попрощался с Пыжовым? — спросил Шубин. — Представляю, как это было трогательно.

— Мы оба плакали, — сообщил я другу. — Он от злобы, я от ненависти.

— Он тебя не оценил. На твое место придет какая-нибудь тетка с пединститутом, которая покажет ему кузькину мать. Что ты сказал ему на прощанье? Чем порадовал?

— Я оставил ему стихи на столе: «Твой постыдный конец Я предвижу заранее: Ты живешь как подлец И умрешь как засранец».

— Нехорошо, Женя! — укорила Таня. — Зачем ты такой злой?

— Не могу удержаться. Право мести, между прочим, признается священным даже Библией.

— Не сердись на него, старик! — Володя слегка обнял меня за плечи. — Этот мелкий чиновник суетен и жалок, только не сознает этого. Поверь, не он и не Мишаков с Молотковым определяют лицо этого города. Они сами по себе, а городок сам по себе. Кстати, как тут собаки брехают благозвучно! Как хорошо соловушки поют по речке Панковке!

— И какая восхитительная грязь на улицах! — добавила Рита.

Мы засмеялись, а жених с невестой отчего-то вдруг заплакали разом. Что-то не поделили. Женщины принялись их утешать, а наш мужской разговор принял еще более задушевный характер.

— Давай попрощаемся по-писательски, — предложил Володя. — А именно: я хочу подарить тебе начало романа. С тем чтобы ты его продолжил и закончил — и прославился. Можешь в ответ поступить подобным же образом. Один негодяй говорил, что такое бывает между писателями.

— Неужели ты готов расстаться с Горушкой Склянниковым? Неужели ты настолько щедр?

— Старик, я застолбил эту тему для себя, как золотоискатель участок золотоносного ручья. А тебе предназначен другой участок, ничуть не беднее, а даже перспективнее.

Что мог предложить я? Признаться, у меня было начало то ли рассказа, то ли повести, то ли романа… Я еще не знал, что это будет, просто увлекся картиной, началом какого-то действия…

«Дорогу от завода к общежитию, пожалуй, можно было пройти с закрытыми глазами.

Вот как выйдешь из проходной — все сильнее и сильнее запахнет хлебом: пекарня!.. Растает хлебный аромат — ветерок вдруг обдаст тебя ванильной пылью: кондитерская фабрика на пути. А у моста через речку, где троллейбусы делают разворот, въезжая на улицу Подгорную — дрожжевой завод, тут хоть нос зажимай. «Благоухание» дрожжевого завода перебьет родная столовая, что уже возле общежития: из открытой форточки с гудящим вентилятором вырывается на улицу воздух, насыщенный пара́ми горохового супа «с головизной» и жареных котлет.

Маленькое общежитие, окруженное блочными пятиэтажками, было похоже на согбенного старца в толпе молодых и здоровых людей; как у человека, доживающего последние дни, у деревянного дома на улице Подгорной постепенно отказывались служить составляющие его части: уже никто не жил на нижнем этаже и никто не выходил на балкон, что так живописно покривился над парадным крыльцом; а у самого крыльца прогнили и осели щербатые ступени.

В коридоре нижнего этажа половицы были расшатаны и шевелились — Коля Бойчук и Генка Сорокин подвесили здесь наволочку с песком, которую каждый день молотили кулаками, прыгая и танцуя вокруг нее. Иногда наволочка не выдерживала яростных атак и испускала песок толстой струей; тогда Генка (он был сильнее — и потому у него такое случалось чаще) зажимал образовавшуюся прореху ладонью и кричал на верхний этаж: