Моника Вуд - Один на миллион

«Великолепно!» — щебечет Мод-Люси, аплодирует. Уна, в модной юбке-трехклинке, с пышной прической, улавливает искорку кокетства в ее голосе и впервые в жизни замечает, что у Мод-Люси грубые черты лица и немодная блузка. Говард жмурится, моргает и переводит взгляд прямиком на Уну, которая чуть ли не вспыхивает. Она задирает подбородок, чтобы продемонстрировать шею, сама поражаясь своей дерзости.

Ее рассматривают, оценивают и одобряют — и Говард Стенхоуп, и старый мистер Драпо, который зашел купить струны для скрипки, и мальчики Комо, которые разрезают свои газеты, и миссис Фаррар с дочерью Белль-Мэй, которые выбирают ноты. Уна до слез жалеет Говарда Стенхоупа, с его слюнявой балладой и голосом как касторка, и ни сном ни духом не ведает, что спустя несколько лет это ее заботливая рука будет покоиться на его розовом лбу, это ее дрожащий голос будет тщетно унимать лихорадочную жажду славы, обуявшую его.

Тут Уна замечает, что Мод-Люси смотрит на нее, склонив набок голову на толстой шее, и в ее взгляде читается гордость собственника и еще что-то. Что-то похожее на обиду. Это зависть.

Между тем старая Уна, сточетырехлетняя Уна, переступила порог своего дома, предоставив Куину разбираться с этой тварью Ширли, и уткнулась в дорожный саквояж, который стоял на том самом месте, где Куин его забыл. Говард был и осанистым владельцем магазина, и устрицей с остекленевшим взглядом на колченогом стуле, он был везде и нигде, а несколько лепестков из букета со свадьбы Белль осыпались на чистый, без единого пятнышка пол. Уна наклонилась, чтобы собрать их, и косой луч солнца упал на ее руку, пятнистую от старости, но сохранившую изящные очертания — как отпечаток девичества, как напоминание о бренности телесной красоты. О ее краткости. О несбывшихся посулах.

Она поглядывала исподтишка на руки прикованного к креслу Лаурентаса, сложенные на коленях. Ее бедный мальчик, чья память и жизнь испаряются на глазах. А руки у него до сих пор красивые.

Будь время и впрямь рекой, Уна бросилась бы в его волны, поплыла, грудью рассекая их, выбралась на том дальнем берегу и как следует встряхнула глупую безмозглую девчонку: «И это все ты принимаешь за любовь?» Образ Мод-Люси начал тлеть, тронутый дурным предчувствием, намеком на предательство, будто она уже садится в поезд с Лаурентасом на руках. В чьей памяти хранится этот образ — в памяти юной Уны или старой? Можно ли память переписать так, чтобы стало видно то, что раньше ускользнуло? Старая Уна, измученная дальней поездкой и поисками вазы в шкафу, жаждала сказать юной Уне: «Неужели ты не видишь, что приближается айсберг? Ни один человек не будет любить тебя больше, чем себя». Но юная Уна ничего не видит.

Прогнав воспоминания, Уна поставила букет мистера Ледбеттера в стеклянную вазу — подарок Луизы. Лилии рвались из вазы врассыпную, как вспышки фейерверка. Уна закрыла глаза, ее голова упала на грудь, мысли смешались. Мелькнули картинки Кимбола девяностолетней давности — верный признак хандры. Но она отгоняла хандру.

— Ладно, Уна, мне пора идти, — сказал Куин, просунув голову в дверь.

О, она увидела себя со стороны: самая старая в мире глупая девчонка, которую вновь покидают.

— Кому вы несете Благую весть на этот раз? — спросила она.

— Вообще-то заблудшая овца вернулась в стадо.

— Тот наркоман? Вернулся?

— Да, выписался раньше времени.

— И вас мордой об стол, ба-бах, так, что ли?

— Да, примерно так. Ребята звонили мне, когда вы спали. Связь все время прерывалась, но суть я ухватил.

Он посмотрел на часы.

— Я, скорее всего, не спала, — сказала она. — Просто закрыла глаза на минутку.

— А мне подвернулся концерт, который начинается через сорок пять минут.

— Ну разве вы не рабочая пчелка?

— Да, это мое второе имя, — сказал он, снова глядя на часы. — Мне пора. Берегите себя.

— Вы хороший водитель, Куин, — сказала она. — Напрасно меня убеждали в обратном.

Он рассмеялся:

— Неожиданная новость, — и протянул руку:

— Я позвоню.

— Это будет замечательно.

Она не была уверена, что он позвонит, да это и неважно. Все равно что-то закончилось безвозвратно, в этом она не сомневалась.

— Мистер Ледбеттер в ближайшее время пришлет мне нового мальчика, — сказала она. — Надеюсь, не того нытика.

— Кого бы ни прислал, постарайтесь не запугать его до одурения, Уна.

— Удачи вам с концертами.

— Удачи вам с рекордами.

Она смотрела, как он идет по улице к автобусной остановке, и думала: «А вот Лаурентас меня бы любил».

К шести часам ей уже не терпелось лечь в постель, потому что от усталости она чуть ли не плакала. Она надела собственную ночнушку и распаковала ненадеванные вещи, в том числе и вязаное выходное платье бутылочно-зеленого цвета — идеальный наряд для свадьбы. Уна с отвращением повесила его на вешалку.

В шесть часов она выпила чаю с тостом и послушала новости. В семь часов почистила зубы. В семь десять задернула занавески в спальне, легла в постель и открыла свою книгу: «Николас Никльби» мистера Чарльза Диккенса, роман, который не перечитывала с 1921 года. В семь пятнадцать заснула с книгой на груди.

Какое-то время спустя — было уже совсем темно — она резко проснулась, в голове стучало одно-единственное слово: pavojus, pavojus, pavojus.

Опасность.

Она села в кровати, книга упала на колени, слово постепенно стиралось из сознания по мере того, как учащенное сердцебиение оповещало ее о… о чем? О чем-то. Она вытянула шею. Признаки какого-то движения в доме. Происходило нечто странное.

Она напряглась, замерла на месте, дала своим глазам время привыкнуть к темноте. Постепенно бесформенная темнота разделилась на пустое пространство и заполняющие его предметы, содержимое комнаты материализовалось в виде смутных очертаний: шеренга флаконов на комоде, скелет кресла-качалки с симметричными подлокотниками, темный прямоугольник двери, за которой находится еще более темный коридор.

Сквозь собственное дыхание Уна вслушивалась в тишину и, настроившись на нее, стала улавливать ее оттенки. Она поняла, что в доме еще кто-то есть.

— Кто там? — крикнула она в темноту. Ее голос прозвучал еле слышно, неотличимо от шепота. Она проклинала свой плохой слух, ругала себя почем зря и жалела, что рядом нет Луизы. «Наверное, это мышь. Я снова заведу себе кошку, Лу».

Она вылезла из кровати, на дрожащих ногах подкралась к двери. Опять: что-то странное. На миг в голове мелькнуло: это мальчик. Она прочистила горло — адреналин поступил в кровь — и позвала в темноту: «Это ты?»

И вдруг: грохот на лестнице, грубый мужской голос встревоженно рявкает: «Валим отсюда! Валим! Валим!», потом суматоха, звук разбитого стекла и хлопанье дверей. Шум резко обрывается, и снова наступает тишина — глубокая, как в склепе.