Джульет Греймс - Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны [litres]

– Плоскостопие? – переспросила Тина. – А что это?

– Ступни плоские, вот что. Сейчас наглядно объясню. – Кармело придал ладони вид купола. – Вот так должна выгибаться нормальная ступня. У кого не выгибается, тому очень трудно совершать длительные пешие переходы. Ну а меня Господь вот какими ногами наградил. – Он вытянул пальцы и, засматривая Тине в глаза, улыбнулся. Тина улыбнулась в ответ. – Мои ступни плоские, будто оладьи, – подытожил Кармело, употребив американское слово. Тина с Фиореллой хихикнули. – На войну меня не отправят.

– Зато и на гражданстве можете крест поставить, – бросила Стелла. Тотчас краска залила ее щеки – очень уж злорадно получилось.

– А вот и нет, синьорина! – Кармело покачал указательным пальцем, словно делал «чи-чи» малому ребенку. – Я тридцать дней в Армии США отслужил. Гражданство мне дали. Теперь не отберут.

– Неужели? А что ж они сразу ваши ноги не проверили? – Стелле было досадно на сотрудников медкомиссии.

– Повезло просто, – Кармело передернул плечами. – Я вообще везунчик, каких поискать. Корявые ноги – и те на важное дело сгодились.

– Truffatore , – произнесла Стелла.

То есть мошенник. Она это и имела в виду – что Кармело смошенничал. Впрочем, она тут же попыталась смягчить характеристику милой улыбкой.

Кармело ничуть не обиделся.

– Вот и Рокко мошенником меня обозвал. Мы с ним даже поссорились. Насчет армии была моя идея, а теперь Рокко пойдет на войну один.

Стелла покосилась на Тину. Что она сейчас выдаст лицом – досаду? Тревогу? Злость на Кармело? Тина ограничилась простым вопросом:

– Что именно говорил Рокко?

– В медкабинет примчался и кричит: у меня плоскостопие! Чтоб, значит, его тоже списали. Не тут-то было. Ноги у Рокко в полнейшем порядке, Тина! – Это «в полнейшем» Кармело произнес раздельно и четко, словно поздравляя Тину с удачным выбором жениха.

Они болтали еще минут десять. Кармело расспрашивал Фиореллу о ее семье. Когда с пуншем было покончено, Кармело, напоследок поклонившись, удалился. Стеллу кольнуло тщеславие: значит, он не ради нее приходил. Он торчал в девичьей компании, ни с кем не флиртуя, исключительно из природной учтивости. Сдалась Стелле его учтивость! Стеллиному самолюбию льстило, что Кармело к ней вожделеет, а заполучить ее не может.

Тем летом Стелла виделась с Кармело еще один раз, на проводах Джо в армию. Вечеринку устроили в новом доме на Бедфорд-стрит, во второе воскресенье июня. Собрались все друзья – семья Никотера, семья Перри (у них Марио и Майки тоже уходили на войну), семья Мулино, семья Кардамоне и неприкаянный дядюшка Вито Аэлло. Сначала осмотрели свеженький ремонт, затем высыпали во двор, где неделей раньше Ассунта посадила помидорную рассаду.

Кармело Маглиери, приглашенный виновником торжества, приволок здоровенную черную коробку, оставил в прихожей под вешалкой. В компанию он влился совершенно естественно, будто всю жизнь с этими людьми дружбу водил. Пока Джо представлял Кармело дядюшкам и тетушкам, Стелла невольно слышала, как они реагируют на красавчика из Абруццо, в особенности – на его ясные синие глаза. Мамаши с дочками на выданье чуть не пищали от восторга. Еще бы: к ним заплыла столь крупная, столь ценная рыба.

– Стелла, ты чего кобенишься? – зашипела Франческина Перри. Девушки сгруппировались в кухне, под ханжеским взглядом новенькой керамической мадонны, которой Ассунта совсем недавно дополнила нишу с портретом Маристеллы Первой. – Гляди, парня упустишь. Такого мигом отобьют, попомни мое слово.

– Ой, да на здоровье, – отмахнулась Стелла. Не хватало еще, чтобы отец решил, будто она обнадеживает Кармело. – Хочешь, себе возьми это сокровище. Я разрешаю. После отблагодаришь.

– А тебе не жалко? Одни глаза чего стоят! – Франческина прищелкнула язычком. – Да за такие глаза и умереть можно!

– Эка невидаль, – фыркнула Стелла. – В Калабрии синеглазые – через одного. Мне лично больше нравятся карие глаза.

После обильного угощения Кармело извлек из своей загадочной коробки гармонику. Выждал, когда ее заметят, когда притихнут, и произнес, вероятно, заранее подготовленную фразу:

– Синьора Фортуна, вы позволите спеть для вас?

Ассунта, заинтригованная и польщенная, хихикнула и тотчас зажала рот ладонью. Взяв себя в руки, она сказала:

– Ах, Кармело, какая я тебе синьора? Зови меня просто Ассунтой.

– Воля ваша. Итак, прелестная тетушка Ассунта, вы позволите исполнить для вас песню?

Кармело набросил ремни на плечи, скользнул пальцами по клавишам. Гости вытянули шеи – всем хотелось послушать живую музыку.

– Когда я вижу вас, тетушка Ассунта, – продолжал Кармело, – мне на ум неизменно приходит одна и та же песня. Ее-то я сейчас и спою.

Глаза Кармело сами собою замаслились, ладонь легла на грудь в области сердца. «Лицемер», – подумала Стелла.

Ассунта, все так же сдерживая дурацкое хихиканье, кивнула. Своей плоскостопой ногой Кармело трижды отбил такт по деревянной половице. Он еще и первого аккорда не взял, а Стелла уже знала, какая песня сейчас будет исполнена. Кровь запульсировала у Стеллы в висках, окрасила багрянцем щеки. Слова песни немного отличались от тех, к которым привыкла Стелла; акцент отличался тоже – наверно, так выговаривают к северу от Иеволи. Но и слова, и диалект, без сомнения, были калабрийские. Вот где этот Кармело добыл текст калабрийской песни, а?

Уже ко второй строке Кармело имел группу поддержки: гости подтягивали и прихлопывали, ибо «Calabrisella Mia» – любимая песня каждого калабрийца, особенно если он оторван от исторической родины. Даже зануда дядюшка Альдо – и тот улыбался. Одной-единственной песней на древней гармонике Кармело покорил целую толпу недоверчивых и упрямых калабрийцев. Стеллино сердце продолжало сильно биться. Ожили воспоминания о фиесте в Никастро: танцы вокруг костра; нарядная pacchiana , развевающаяся на ветру; цыганский табор. Счастливее того дня не было пока в Стеллиной жизни.

Песня кончилась. Кругом аплодировали, кричали «Брависсимо!». Кармело повернулся к Стелле – и подмигнул.

Осенью сорок второго года Фиорелла нашла новую работу: поступила на фабрику, где производили снаряды. Платили ей по тридцать центов в час, в неделю выходило двенадцать долларов. Могло бы и больше, да руководство фабрики установило строгое правило – рабочий день должен длиться восемь часов. Потому что, объясняла Фиорелла сестрам Фортуна, если устанешь и резьбу, к примеру, недокрутишь – там, на фронте, солдат погибнет. В любом случае двенадцать долларов в неделю казались огромной суммой. Ясно было, что в прачечную Фиорелла не вернется.