Андрей Кокоулин - Силы сопротивления

— Что это? — спросил Бурдюков.

— Так было, — ответил Саня. — Шутка чья-то.

Под ногой у Бурдюкова что-то тренькнуло, и он, наклонившись, поднял алюминиевую вилку.

— Поздравляю, — с улыбкой сказал Перышкин. — Ваш первый трофей.

— И куда ее?

— Пригодится. Есть ею будете.

— Да?

Бурдюков скривился. Он все больше склонялся к тому, что шнырять по этажам в надежде напасть на склад консервов или одеял, занятие глупое. Неправильное, трусливое занятие. От брожения впотьмах и пустоты он испытывал лишь глухое раздражение. Зачем лезть наверх, когда все необходимое находится внизу? — думалось ему. Паста. Оружие. Люди.

Все внизу.

Магда внизу. Отец внизу. Пусть не такие, какими он их себе представлял. Но он привыкнет. И они привыкнут. Надо только всю гадость понапиханную им из мозгов вытряхнуть, показать, что вокруг творится на самом деле.

И если Максим Андреевич сторонник собирательства и пряток на этажах, то Бурдюкову, наверное, будет с ним по пути.

Выживет ли он один? Это можно проверить.

В туалете имелись узкие горизонтальные оконца, и вслепую нащупывать писсуары не пришлось. Саня закрылся в кабинке.

— Знаете, — сказал он оттуда, — у меня дома к унитазу была очередь.

— У меня тоже, — сказал Бурдюков, пристраиваясь к писсуару.

Зажурчало.

— Мне вот здесь очень хорошо, — через паузу произнес Перышкин, — серьезно. Раньше я вроде бы и не жил. То есть, жил…

Он умолк.

— Я слушаю, — сказал Бурдюков.

— Понимаете, — стесненно продолжил Саня, — это сложно объяснить. Как бы прошлая жизнь — это не совсем жизнь была. Работала программа, понимаете? Мне показывали: это вот черное, это белое, это рука, это стол, это твои родители, а это твой мир. Даже сомневаться не приходилось, потому что возможность сомневаться отсутствовала как таковая. Я же сам все видел, все ощущал. Черное — черное, белое — белое. Какие вопросы?

Раздался свистящий звук, затем щелкнула задвижка. Саня вышел из кабинки и направился к боковой стене, где из пяти раковин уцелело всего две. Пока Бурдюков застегивался, слушая все тот же свистящий звук, уносящий его мочу куда-то вниз, Перышкин опробовал кнопки на кранах. Водой ни один кран не разродился.

— Пусто, — сказал Саня, вытирая руки о штаны. — Бывает, знаете, что сколько-то польется. Будто накапливается.

— Тут, смотрю, не все сняли, — сказал Бурдюков.

— Туалеты почти нигде не тронуты.

— Почему?

— Не знаю, — пожал плечами Саня. — Может, смысла нет всю эту сантехнику снимать. Ее же потом где-то складировать нужно. Пойдемте.

Они направились к лестнице.

— Дальше ничего интересного, — сказал Перышкин, одну за другой толкая несколько дверей, которые распахивались в темноту. — А про жизнь здесь еще вот что скажу. Я, знаете, иногда утром лежу и слушаю, что происходит у меня в голове.

— Голоса? — спросил Бурдюков.

— Нет! Ничего! — сказал Саня. — Понимаете? Нет в голове распорядка, нет команд, нет обязательных вещей, которых ты принужден делать. Тишина. И мысли ленивые-ленивые. Мои собственные. Вот где кайф. Я его чуть ли не каждую минуту чувствую. Посудите. Вот мы с вами. Мы же ходим по этажам не потому, что так надо, а потому, что нам захотелось. И все! У меня раньше и желаний-то не было.

Ступеньки с ограничительными линиями легли под ноги.

Бурдюков задумчиво следовал за Перышкиным. Ему думалось, были ли в его прежней жизни такие желания. Он помнил свое раздражение, когда чистил ванну. Но чистил он ее по желанию или потому, что любил чистоту? Или, может быть, потому, что любил Магду? Бурдюков попытался вспомнить, что он испытывал к Магде, но оказалось, что в памяти у него хранится лишь протяжный жалобный возглас: «Ну, Се-еренький!».

Он попробовал представить себе жену, прикрыв веки. Вот если бы она стояла на лестничной площадке, в полутьме.

Магда.

— Что? — обернулся Саня.

— Ничего, — ответил Бурдюков.

— Вы звали кого-то.

— Это так, не думал, что вслух.

— А меня к своим уже не тянет, — сказал Саня. — Поначалу очень хотелось. Даже снилось, как я возвращаюсь в свою многоэтажку, подхожу к двери, даже не стучу, просто встаю у порога, а мне уже открывают.

Он усмехнулся.

— И сразу папа, мама, сестры взрослые, обнимают, прижимаются, ведут в комнату, говорят: мы тебя так ждали, так ждали! И подают мне зажаренного цыпленка, целого, мама смотрит с умилением, сестры танцуют, отец вручает вилку: ешь! Цыпленок пахнет, что слюнки текут. Но это же все навязанное, ненастоящее, я потом понял это.

— Я тоже понимаю, — сказал Бурдюков, — но это другое.

— Что другое? — спросил Перышкин. — Кстати, третий этаж. Почти пришли.

— Я думаю, что чувства никуда не делись. Предмет чувств испарился, размылся, а сами чувства еще есть.

— Это все еще программа работает.

— Может и так, — согласился Бурдюков и дернул щекой. — А Максим Андреевич эту штуку из затылка может вынуть?

— Не, — сказал Саня, — она там срослась.

Бурдюков дотронулся до пластинки.

— Когда мне ее вообще поставили?

— А вам сколько лет?

Бурдюков задумался.

— Тридцать четыре. Или тридцать пять.

— Значит, вам в пятнадцать где-то поставили.

— Не помню.

Они очутились на своем этаже, и Перышкин повел Бурдюкова в другие двери проверять, все ли в их комнате в порядке. Это была мера предосторожности на случай, если в зале находится засада.

— Такое может быть? — спросил Бурдюков.

— Максим Андреевич сказал, что у охранников в плане есть обход верхних этажей. Только он не исполняется, никому не хочется делать пустую и зряшную работу. Они тоже о себе понимают. Вот, смотрите.

Саня подвел Бурдюкова к стене и отогнул пластик. В дыру был виден угол помещения с койкой у стены и рядом окон.

— Мутно как-то, — сказал Бурдюков, разглядывая изломанные человеческие фигуры, сидящие за столом.

— С той стороны плафон повешен, потому и мутно, — объяснил Перышкин. — Ну, что там, все спокойно?

— Едят, — сказал Бурдюков. — Кажется.

— Дайте-ка я посмотрю.

Саня приник к дыре.

— Ага, — прошептал он через несколько секунд, — Анатолий Георгиевич с Василием пасту наворачивают. Как оставишь без присмотра, так сразу жрать садятся. Вы видели, что у вас мяса мало было?

— Мало? — удивился Бурдюков.

— Ну! Они все ваше мясо повыбирали. Сказали, что вам сначала привыкнуть нужно, а то у вас это, несварение будет.

— Я учту, — сказал Бурдюков.

— Все, можно идти.

Перышкин снова спрямил пластик. Они вернулись в тамбур, и Саня распахнул двери в зал.

— Оп-ля! А вот и мы, — объявил он.

Сидящий к ним спиной Василий выпрямился, но не обернулся.

— А мы тут перекусываем, — спокойно сказал Анатолий, выглянув из-за его плеча, — присоединяйтесь.

— Не рано? — спросил Перышкин.