Андрей Кокоулин - Силы сопротивления

— Мы же не люди.

— Правильно, вы — мозги на ножках. Биологическая фикция. Поэтому твое человеколюбие мне не понятно. Тоже хочешь семью? Сделаю я тебе семью, большую и светлую, аж уписаешься. Три жены, восемь братьев.

— А сын?

Максим Андреевич вздохнул.

— Василий, будь добр.

— Пожалуйста.

Прогрохотали выстрелы, пули продырявили кресло, снопом искр взорвался один из мониторов. Захлебывающегося кровью дежурного Максим Андреевич сбросил на пол.

— Вот, — сказал Бурдюкову доктор, усаживаясь на освободившееся сиденье, — посмотри на Юркова. И патроны сохранил, и к общему делу неравноду…

Тух!

Череп только что похваленного Василия брызнул костью и мозговым веществом. Взгляд Максима Андреевича остановился.

— Сергей…

Несколько секунд доктор не мог сказать ни слова. Он открывал рот и теребил воздух у губ пальцами.

Бурдюков посмотрел на пистолет в своей руке.

— Кажется, еще осталось, — сказал он, направляя оружие на Максима Андреевича.

— Нет-нет! — зачастил тот, обретя наконец дар речи. — Сергей, мы же хотим все изменить. Мы — те, кто противостоит всему этому бардаку вокруг. Смотри. Я сейчас достану магнитный ключ и запущу программу. Понимаешь? И программа выбьет симуляционные модули, у этих идиотов они не рассчитаны…

— Зачем? — спросил Бурдюков.

— Как? — удивился Максим Андреевич. — Вы все получите свободу!

— И станем драться за пасту?

— Свобода, Сергей. Разве не об этом ты мечтаешь? Никаких программ, никакого обмана. Честная действительность.

— Что делать только в такой действительности?

— Жить! Бороться!

— За что?

— Придумаете!

— Мы же не человеки.

— Пф-ф! — издал звук губами Максим Андреевич. — А среди людей что, людей больше попадается? Оглянись! На себя посмотри, так сказать, предмет рук и гения человеческого. Я тебе еще объясню: большинство людей — мусор. Изгадят все, залапают, разворуют, а потом пузо чешут и пузыри пускают. У меня, знаешь, какая мысль проскочила? Думаю, собрать вас всех и армией за канал двинуть.

— Зачем?

— А чтобы не думали, что вы — бесправное дерьмо.

— И что дальше?

— Все! — убежденно сказал Максим Андреевич. — Захватим купола, вышвырнем зажравшихся идиотов, будете жить как нормальные люди.

— Но в креслах в любом случае кому-то придется сидеть.

Доктор досадливо поморщился.

— Это да. Без этого никак. Значит, будете сидеть посменно. Осознанно. Сами для себя. А, Сергей? Это же лучше…

Бурдюков выстрелил.

Потом он устроился верхом на пульте, потому что вытряхивать мертвого Максима Андреевича из кресла ему не хотелось.

Возможно, подумалось ему, я совершил подлость.

Это с точки зрения Максима Андреевича. С точки зрения трупа. А с моей? Я не хочу за канал. Ни в одиночку, ни с армией двойников. Вроде бы надо мстить, надо искать справедливости, но это слишком человеческие понятия.

Да, моя жизнь — обман.

Это бесило меня поначалу. Это казалось неправильным и достойным жестоких, бескомпромиссных действий. Это было горько. Но я — подсобный инструмент, как честно было сказано, мозги на ножках. У меня, увы, нет иной задачи, как быть именно тем, для чего меня создали. Выступать против — все равно, что роботу бунтовать против того, что он не человек. Глупое, бесперспективное занятие.

Я — не человек.

Бурдюков вздохнул. Какие мы, к черту, силы сопротивления? Сопротивления чему? Обману, запрограммированному существованию? Да, это можно ненавидеть. Но как так получается, что то, что ты ненавидишь, на самом деле составляет единственное твое богатство? Ведь кроме этого, пожалуй, у меня ничего и нет.

А чтобы появилось что-то новое, необходимо дать кому-то снова залезть в голову. Но это уж, спасибо, не надо!

За дверными створками вдруг застучали выстрелы, словно какие-то настырные птицы пытались расклевать металл.

Тум. Тум-тум.

Бурдюков откинул пистолет. Интересно, Саня Перышкин додумался бы до того, чтобы принять все, как есть?

Тум. Тум-тум-тум-тум.

После длинной очереди, от которой створки покрылись пупырышками, сделалось тихо. Освещение пригасло. По стенным панелям побежала серая рябь.

Странно, подумал Бурдюков. Совсем не страшно.

Возможно, страшнее уже некуда. Действительность, которую он узнал, оказалась никуда не годна. Разве что вид с десятого этажа ее немного спасал.

Бурдюков опустил голову на грудь.

Он уловил, как в разошедшиеся створки проникли настороженные темные фигуры, как узкий свет заметался по залу, но не пошевелился.

— Смотри, — услышал он приглушенный мужской голос. — Еще один.

— С усиками, — сказал другой голос.

— Живой?

— Вроде бы.

Свет пробежал по Бурдюкову, зафиксировался на лице, заставляя того жмуриться от проникающей под веки слепящей полосы.

— Вырубай его, — сказал первый голос.

Бурдюков ощутил движение воздуха, и левая сторона черепа вспыхнула резкой болью, после чего сделалось темно.

Кажется в беспамятстве он слышал, как решалась его судьба.

— В утиль? — спросил кто-то.

— А куда еще? — ответили спрашивающему.

— Ну, ПОБС вколоть…

Происходило это в действительности или являлось проделками умирающего, сумеречного сознания, Бурдюков не знал.

7-е октября

Три дня, что отсутствовал Серенький, Магда не находила себе места.

Нет, как обычно она готовила для многочисленной родни, улыбалась соседу и тестю, поддерживала разговор за столом и вместе со всеми смотрела вечерние выпуски. В выпусках ничего о Сереньком не было. Солнце опять грозило вспышкой, где-то в океане формировался ураган, в области выпал первый снег.

Сердце работало с перебоями.

Самое удивительное, что никто отсутствия Серенького старался не замечать. Все было хорошо, все словно забыли об исчезнувшем, появился даже новенький, которого старательно подкладывали Магде в кровать.

Только до Серенького ему было далеко. Лупоглазый, слюнявый, ни успокоить не мог, ни согреть.

Магда уже совсем собралась писать городским властям о пропаже мужа, как вечером услышала, как кто-то скребется в дверь. Опять же все это почему-то проигнорировали. Странные люди!

Она выбежала в прихожую, щелкнула замком, распахнула дверь.

Бурдюков стоял там, заросший, опухший, с темными кругами под глазами, какой-то то ли виноватый, то ли потерянный.

— Извините, — сказал, — я здесь живу?

— Серенький! — кинулась ему на шею Магда. — Здесь! Здесь! Конечно, здесь! Я так тебя ждала! Здесь!

Она целовала его в грязные щеки и сухой, колючий подбородок, а сама плакала от счастья.

— Серенький.

— Магда? — хрипло спросил Бурдюков, не узнавая.

— Она самая.

— Магда!

Бурдюков ожил, наконец-то обнял ее, даже немного перестарался, грубиян. С жаром впился губами в губы.