Дмитрий Стахов - Сон в начале века

А прошло совсем немного времени, и эта Эс — я как раз замешивал раствор для заделки трещин в одном постаменте, — сообщила, что беременна. Причем сообщила таким громким голосом, что из кустов повысыпали все следившие за нами мужчины-женщины и начали вокруг нас плясать и петь, а потом объявили, что Эс от работ освобождается, что она возвращается в халупу, а работать я буду теперь с другой помощницей. Это была такая бабца! Молоденькая, с формами, все было при ней, попка у нее рвалась из юбки, а я ходил вокруг да около, облизывался и никак к ней не мог пристроиться: эти, в кустах, усилили свое наблюдение и стоило мне как-то просто дотронуться до руки этой бабцы, как из кустов раздавалось шикание, а каждый день ко мне подходили — ночевать я был обязан в халупе, — то один мужчина-женщина, то другой, и все они предупреждали, что если я не одумаюсь и все-таки вдую бабце, то мне проломят башку, а живот... — ну и так далее.

Это была не жизнь, это была каторга, но тут Эс родила мальчика, которого сразу отдали на воспитание в специальный дом, бабцу куда-то подевали, а мы вновь стали работать вместе.

Хотите верьте, хотите нет, но я даже начал привязываться к свой жене с острова Любви, а когда она объявила, что вновь беременна, то я даже обрадовался, но тут она простудилась, начала чихать и кашлять, стала чахнуть прямо на глазах, а потом, в течение одного дня, высохла совершенно и — брык! — померла. Я прослезился, я даже загоревал, но все оказалось гораздо более печальным: я сидел возле смертного одра моей Эс, а в халупу вошли сразу несколько мужчин-женщин и сообщили, что меня похоронят вместе с умершей, что у них на острове Любви такой обычай. «Что за херня?!» — закричал я, но они ответили, что меня и мои молодые годы им жаль, но не они такой порядок установили и не им его менять.

И тут они запеленали мою Эс в какие-то бинты, а меня взяли под белы руки, разрешив захватить с собой только бронштейновские бумаги, ибо чужого им ничего не было нужно, а еще приказав взять с собой немного еды и питья, и повели в главе похоронной процессии. Мы шли по улицам современного города, мимо людей, занятых своими обычными делами, кто-то жрал мороженое, кто-то пил пиво, в киосках продавали цветы, ребенок упал, заплакал, его подняли, начали утешать, — а меня вели хоронить заживо! Я их все спрашивал — ребята, вы это серьезно? А они мне отвечали — еще как!

Но до последнего момента я не верил! Таков все-таки наш человек: всегда у нас остается вера, надежда, и я, будучи плоть от плоти, до того, как меня привели на кладбище, думал, что все это такой ритуал, но когда увидел кладбище, то понял: добра не жди, все очень, очень серьезно. Кладбище у них было на высоком и большом холме, а в самой вершине холма прикрытая громадным плоским камнем дырка. Процессия подошла к дырке вплотную, обвязанные одной лентой мужчина-женщина побрызгали водой на меня, потом на запеленутую Эсмеральду, камень отодвинули, и сначала ее, а потом и меня самого бросили вниз.

Но даже когда я летел вниз головой, я думал: вот, сейчас упаду на мягкий матрасик, меня вытащат, поднимут, пожурят, что, мол, недостаточно любил свою Эсмеральду, а потом возьмут и женят на той самой чудохе, что присылали мне на подмогу. Ничего подобного! Я упал на останки тех, кого бросили сюда до меня, в полураспавшуюся плоть, в гниль, в стухшую кровь, в несусветный смрад, который был столь силен, что, казалось, его можно зачерпывать руками. Кромешная темнота, только там, наверху, пока камень не вернули на место, был виден кусочек неба и лица этих скотов, этих мужчин-женщин острова Любви!

Однако из живых я был там не единственным: где-то вдалеке заблистал огонек, огонек приблизился, и передо мной вырос здоровенный детина с маленьким электрическим фонариком, сжимавший в руках чью-то берцовую кость. «Новенький?» — спросил детина, я ответил кивком, а детина, зря времени не теряя, замахнулся костью, явно собираясь проломить мне голову. Я увернулся, из бронштейновской папки выхватил нож для разрезания бумаг и этим ножом распорол детине горло от уха до уха...»

Тут Половинкин-второй хлопнул в ладоши, и в зал внесли подносы с наполненными доверху пивными кружками и тарелочками со всякими вкусными соленостями. Все быстро разобрали кружки и тарелочки, а Половинкин-второй, выпивший залпом целую кружку, с чувством крякнул, вытер губы тыльной стороной руки и продолжил рассказ:

«Ну, детина выронил кость, выронил фонарь, схватился за горло, да было поздно. Я же подхватил и кость и фонарик и двинулся прочь. Чем дальше от дырки, тем запеленутых было меньше, а лежали тела похороненных вместе с умершими. Все эти люди погибали насильственной смертью, потому что попавшие сюда раньше них завладевали их едой и питьем. Выживал, одним словом, сильнейший, и так вот сложилось, что в тот момент сильнейшим на кладбище острова Любви оказался я.

Пока я там, потеряв представление о дне и ночи, бродил, камень отодвигали не раз, вниз бросали трупы и тех, кого хоронили вместе с умершими, из чего я сделал вывод, что смертность на острове Любви была очень высокой. Большая часть похороненных заживо при падении ломала себе шеи, но многие все-таки поднимались на ноги и явно собирались еще побороться за жизнь. У них на пути вставал я. Так получалось, что в загробном царстве было только одно место для живого. Пока еще похороненный или похороненная заживо приходили в себя, я резким ударом берцовой кости раскраивал им череп. Ничего так и не поняв, они валились на запеленутые трупы и, надеюсь, их вторая, подлинная, смерть не была мучительной.

Я же завладевал их едой и питьем, уходил подальше от отверстия, садился у глухой стены пещеры-кладбища и насыщался-напивался. Фонарик обещал светить еще долго, но положение мое было отчаянным.

И вот как-то раз я пошел к дырке, чтобы огреть костью очередного похороненного, но натолкнулся на ту самую бабцу, которую, пока Эсмеральда была беременна, прислали мне на помощь. Оглушенная падением бабца пыталась подняться, но каждый раз падала на бок, стонала и приговаривала, что, мол, ее представления о загробном мире были совершенно иными, что раз ее похоронили с нелюбимым мужем, то должны были и прикончить, а раз не прикончили, то будь все проклято — ну, и подобную чушь, а у меня еды и питья было достаточно, и проснулось во мне ретивое, и я пристроился к ней, и вдул ей по самое оно, а бабца тут запричитала, что загробный мир не так уж, может быть, и плох, но не мешало бы и познакомиться, что она женщина честная, а не какая-то давалка, и так она причитала и прикрикивала, привизгивала и прихохатывала, а я наяривал и наяривал, а потом кончил, бабцу поднял на ноги и сказал ей, что я вовсе не ангел из загробного мира, не сатана и не чертик у адского котла, а обыкновенный правильный мужик с понятиями, которому только несколько не везет в последнее время.