Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Танцевавшая с бедолагой женщина была легка и сильна. Ее ноги ловко двигались по зеркальному паркету, и бедолага с трудом за ней поспевал, сбивался с ритма, но она бедолагу поправляла, вела за собой, притискивалась к нему вплотную, да так, что бедолага грудью ощущал жар ее груди, животом — прохладу ее живота, бедрами — вновь жар, жар ее бедер. И бедолага вспомнил, как ему в суворовском училище преподавали танцы, вспомнил ритм того вальса, а оркестр, начав перескакивать с ритма на ритм, с мелодии на мелодию, словно почувствовал настроение бедолаги и рубанул именно тот вальс, из суворовского училища, и тогда бедолага со своей партнершей закружился, а все прочие расступились и в восхищении остановились, даже Половинкин-второй со своей молодой женой, и теперь бедолага властно вел свою партнершу, а та запрокидывала голову и кружилась, а ноги ее еле успевали и стан изгибался, а сама она хохотала, заливаясь, словно колокольчик, смеясь и рыдая от восторга.

И тут музыка смолкла. Все начали аплодировать бедолаге и его партнерше, потом друг другу, затем взоры всех обратились к виртуозам музыкантам, их дирижеру, красавцу-усачу, который вальяжно вытирал пот большим платком с монограммой и раскланивался во все стороны с видом ироническим и полным собственного достоинства. К нему подходили юные девушки с цветами, но этого бедолага уже не видел: его партнерша, влажной рукой вцепившись в его руку, потащила за собой, за колонну, потом — в низкую дверь, причем бедолага со всего маха ударился лбом о притолоку, но боли не почувствовал, а, влекомый, дальше засеменил за партнершей по коридорам и лестницам, оказался в комнате, где везде — на большой кровати, на полу, на раскрытых дверцах шкафа были в беспорядке набросаны детали женского туалета, и в этой комнате бедолагина партнерша поворотилась к нему и выдохнула с горестным присвистом:

— Увези меня отсюда, увези!

— Куда, куда мне тебя увезти, дорогая? — опешил бедолага.

— Мне нельзя тут, мне тут тесно, я тут тоскую!

Ее глаза слились в один, она казалась бедолаге циклопом, ее единственный глаз был затуманен, в глазу ходили волны и смерчи. Он же ощущал исходящий от разъятого ее естества едкий и сладкий аромат, но сам был бесчувственен и холоден.

— Поздно ты мне встретилась, — сказал бедолага, придерживая ее за плечи так, словно боялся, будто она, узнав об опоздании, упадет и забьется в истерике. — Мне ничто не в радость, меня ничто не привлекает...

— Замолчи, замолчи! — зашептала эта женщина, запечатала уста бедолаги поцелуем, и бедолага начал ощущать, что бесчувственность его и холодность вовсе не окончательны.

Прошло довольно много времени, пока бедолага смог выбраться из лабиринта коридоров дома Половинкина-второго и оказался в светлом зале, где гости сидели в креслах и пили коньячок, а хозяин, докуривая сигару, задумчиво смотрел в потолок.

— Ну наконец-то! — поймал бедолагу за рукав Половинкин-первый. — Я уж думал: ты смотался. Давай, садись! Он собирается закончить свой рассказ.

Бедолага сел, получил в руки бокал с коньяком, пригубил, и Половинкин-второй действительно приступил к окончанию рассказа:

«Мы ехали долго. Временами мне начинало казаться, что мужчина-женщина специально петляют по улицам. Когда же мы остановились возле здоровенного шатра, в котором и происходил фестиваль, выяснилось, что все женихи уже нашли невест, а для меня осталась какая-то косенькая, прыщавенькая, вся какая-то ужимистая, пришепетывающая, прячущая глаза, да еще и сопливая. Ее подвели ко мне, она протянула ладошку, ту самую, которой только что вытирала нос, и сказала, что зовут ее Эсмеральда, но она будет рада, если я буду звать ее Эс. Эс! Вот именно, так и не иначе! А привезшие меня мужчина-женщина, и другие, которые там всем верховодили, просто заохали-заквохтали да начали говорить, что лучше пары на этом фестивале не было, да что на этом — на всех предыдущих не было таких вот голубков, как я и эта Эс. И мы с ней стояли в центре этого блядства, а мимо шли такие чувихи с такими чуваками, а я даже и подумать ничего не мог! И тут нас отвели к другим мужчине-женщине, обвязанным лентой, которые побрызгали на нас водичкой, наговорили каких-то слов про любовь и верность, про счастье и уважение друг к другу и потом нас посадили в какую-то вагонетку и по рельсам отправили в густеющих сумерках к огромному дому, где уже вовсю отмечали свою брачную ночь прибывшие раньше нас. Вечер был жаркий, из каждого окна неслись такие ахи-охи, такие хрипы-хрюки, что держись, а эта Эс мне талдычила, что она безумно счастлива будет не только жить со мной, но и работать, ездить по острову и ремонтировать памятники и делать новые, а все потому, что эта Эс, видите ли, художница, и ее картины до того времени, пока она не вступила в брачный возраст, продавались очень успешно, и она даже заработала вот на это платье, нравится? Какое там платье! Да глаза бы мои на нее не смотрели, но думал-то я, наученный местными телепатами, совсем другое. Я думал: о, какое платье, о, какая девушка, о, какое счастье! И эта Эс погрозила мне пальчиком и сказала, кивая на открытые окна, что хочет, чтобы мы тоже так кричали и хрюкали, а я подумал, что да, вот сейчас я тебе сделаю, прошмандовка, а она мне: «Что такое “прошмандовка”?» «Это значит «любовь моя», — отвечаю, вытаскиваю ее из вагонетки, тащу в отведенную нам комнату, закидываю на кровать — а, собственно, в комнате и ничего больше и не было — сам закидываюсь сверху и — давай, давай, давай, давай! — а Эсмеральда моя оказалась не то что ненасытной, а просто какой-то прорвой, и стоило мне отвалить, как уже через пару минут она тянула меня за плечо и ластилась, а я уже и не понимал, где я и что я, пока, наконец, обессиленный, не отрубился и не заснул.

А наутро нас заставили съехать из дома-приюта для новобрачных, поселили в маленькой халупе, где была только одна комната, кухня на веранде, да за халупой загон для скотины, крохотный огородик и будка сортира. Мол, все мы должны были зарабатывать своими руками, в любви и приумножать и любовь и заработанное. Но даже в этой халупе пожить не удалось, потому что сразу мы отправились на заработки.

Вы не можете себе представить, сколько памятников было на острове Любви! Да под каждым кустом, на каждой площади, на перекрестках дорог, даже в глухих лесах. Эс имела при себе карту, и мы двигались по этой карте без сна и отдыха. Мы работали, как проклятые, а спали там, где нас застигал сон. Пару раз я попробовал что-то предпринять. Ну, послал эту Эс куда подальше, ну ушел в кусты и попытался слинять, но всякий раз убеждался, что ничего предпринять невозможно. За нами следили то одни мужчина-женщина, то другие, и они мягко, ненавязчиво возвращали меня к моей Эс и также мягко, ненавязчиво предупреждали, что если я буду поступать так и дальше, то мне проломят башку, а живот набьют жирным черноземом этого чертового острова.