Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Нас кидало! Поворачивало! Бабы от натуги попукивали и покряхтывали, Бормота орал, лупил баб по спинам концом гарпунного каната, причем с такой силой, что на их спинах оставались кровавые рубцы, на рубцы попадала морская вода, от боли бабы вопили, но гребли как проклятые, а я валялся на еланях и бабы пинали меня, на меня мочились, плевали и испражнялись. Это было очень плохо, ребята.

И тогда я вскочил, огляделся и ткнул пальцем прямо в морские воды:

— Здесь! — крикнул я. — Здесь лежит моя мобилка, а также кое-какие личные вещи и сбережения!

— Суши весла! — скомандовал Бормота и быстрым движением сбросил за борт ближайшую к нему бабу, которая тут же ушла под воду.

И что бы вы думали? Она появилась с приличным пластиковым пакетом в руках, причем этот пакет лежал там, внизу, на дне, не случайно, его кто-то там основательно притарил с грузом, веревку от которого баба перерезала спрятанным меж сисек ножом!

И вот она отдает пакет Бормоте, Бормота пакет взрезает, из пакета вываливаются деньги в пачках, бумаги всякие в папках, цацки разные в коробочках и, наконец, мобильный телефон. Мобилка! Уф!

Но Бормота не был бы Бормотой, если бы не взял одну из папок, не открыл бы и не сказал бы мне с укором и с совершенно чуждой нашим людям иронией:

— А разве твоя фамилия Бронштейн и зовут разве тебя Аркадий?

— Нет, — честно ответил я.

— Ну вот и приплыли! Это же все не твое, а Бронштейна! Он все это припрятал после катастрофы, которые в этих небесах случаются почти каждый день, и обещал за бумагами, деньгами, цацками и мобилкой вернуться. Вот, тут все написано!

И я понял, что на пути смирения и покорности мне никак от Бормоты и его баб не избавиться, что даже Провидение, хранившее меня и указавшее место, где Бронштейн притопил свои говенные сокровища, мне не поможет. И я схватил Бормоту за шею и одним движением мышцы шею ему сломал. Бабы оцепенели, охренели и застыли. Тогда я вырвал у ближайшей ко мне весло, быстро столкнул их всех одну за одной в воду, а сам — два оставшихся весла в уключины, гребок к гребочку, раз-раз-раз — и к горизонту. Напрасно бабы мне что-то кричали, видимо — зазывали вернуться и стать их царем вместо Бормоты. Я-то цену бабскому слову знаю!»

Гости Половинкина-второго встретили окончание рассказа в полнейшем восторге. Правда, еще до его окончания некоторые их них громко вскрикивали и резко вскакивали со своих мест, а после рассказа началось бурное его обсуждение, и оказалось, что гости разбились на две неравные части. Одна, большая, придерживалась мнения, что бабскому слову действительно грош цена, что верить им нельзя, а если кто и верит, то тот только, кто сам желает обмануться и быть обманутым. Другая, меньшая, отстаивала иную позицию, а именно, что в бабской лживости виноваты сами мужики, которые лживостью этой в конечном итоге пользуются и с ее помощью решают свои проблемы. Спор быстро вышел в повышенные тона. Кое-кто уже и замахнулся, кое-кому уже и досталось, где-то у кого-то что-то хряпнуло, кому-то успели и вмазать, и не избежать бы большой беды, если бы Половинкин-второй не вытащил из-под пиджака большой черный пистолет и не выстрелил в потолок, да пулей такого большого калибра, что на резвые головы посыпалась штукатурка.

— И вы правы ребята, и вы! — сказал Половинкин-второй после того, как установилась тишина. — Если мы будем из-за баб так махать кулаками, то у нас и сил не останется. Все ведь, ребята, познается в жизни, в ее толще, в ее глубине. Пойдите туда, в жизнь, и вы все поймете. Там ведь все меняется каждую минуту! Каждую секунду! — Половинкин-второй перевел дух, спрятал большой черный пистолет и закурил сигару. — А вы, блин, из-за такой фигни, понимаешь... Наливай!

Всем налили живительного коктейля, все выпили коктейль залпом и Половинкин-второй предложил рассказать и о том, чем все-таки закончилось это его путешествие на Запад.

— Просим! — закричали все, и Половинкин-второй продолжил свое повествование с таких слов: «И за горизонтом есть жизнь!..»

«Да! Не устаю я это повторять: и за горизонтом есть жизнь! Итак, я греб к горизонту, за кормой лодки одна за другой тонули ненавистные голые бабы, осыпавшие меня проклятиями на языке, который я не знал и уже никогда не узнаю. Солнце пекло спину, голова раскалывалась от жары, хотелось пить. Я бросил весла, поискал на дне лодки и нашел бочонок с прохладной водой, корзину с провизией, да большой платок с золотым шитьем, в который укутывали сокровища Бормоты. Не до брезгливости — я смочил платок водой, намотал его на голову, слегка перекусил, попил водички, а когда сел на банку, то оказалось, что брошенные мной по неопытности весла давно плавают в море-океане, а лодка теперь подвластна лишь воле волн и ветру. Я бы бросился за веслами, да острые серпы плавников акул, привлеченных голым бабьем, уже бороздили морские воды, и мне не хотелось становиться раньше времени кормом.

Я был близок к отчаянью. Я простер руки к небесам, послал им проклятье, покрыл все вокруг такими словами, что акулы должны были сдохнуть, а воды должны были разверзнуться и лодка моя упасть на морское дно. Но ни хрена не произошло, ничто не изменилось, лишь от крика начало саднить горло, да заломило более прежнего затылок. И тогда мне стало ясно — слово ничего не стоит, ничто от него не зависит, ничто им изменить невозможно. А все, что говорят про слово, полнейшая туфта и чепуха, и верить этому нельзя. И я сел на лавку и обхватил горестно голову руками, а потом сполз на дно лодки и забылся там в полусне-полубреде. И я бы сошел там с ума, если бы по прошествии нескольких суток свободного плавания лодка не ткнулась носом в берег: ее прибило к великолепному пляжу с грибками, лежаками, с кафешкой под пальмами, и до меня донесся аромат шашлычков и пряной зелени, которой так приятно заесть исходящий соком кусочек мясца. Я не верил своим глазам, но ничто не исчезало, как мираж, ничто не растаивало в дымке и не превращалось в гребешки морских волн да в висящие над морем облачка.

Нельзя сказать, что на пляже было много народу. Так человек шесть-восемь-десять, все парами, мужчина-женщина, одна пара — под грибком, другая — на лежачке, третья — возле кафешки, с шампурами да со стаканами винишка в руках, и никаких голых баб, и никакого блядства и непотребства. И так мне стало на душе прекрасно и легко, что я поднял лицо к небесам и, уже тихо и плачевно, медленно и спокойно, попросил у небес прощения за свои проклятия, за свою слабость и минутное помутнение.

Тут ко мне и подошли, вежливо так расспросили: кто? откуда? куда? почему? Я отвечал на вопросы с радостью, окрыленный и верящий, что сейчас вот все мои злоключения закончатся, и я смогу продолжить свой путь к друзьям. Ан нет! Во-первых, оказалось, что говорим-то мы на разных языках, но друг друга удивительным образом понимаем: эти мужчины-женщины на каком-то своем, чирикающем-свистящем, я им — по-русски, конечно. Во-вторых, оказалось, что они и слыхом не слыхивали ни про нашу с вами великую страну, ни про рейсы «Аэрофлота», ни про ту страну, в которую я направлялся, ни, что самое странное, про остров Голых баб, до которого и плавания всего-то ничего!