Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Тут Половинкин-второй прервал свой рассказ, предложил всем продолжить трапезу и хлопнул три раза в ладоши. В залу начали вносить накрытые блестящими крышками блюда с горячим. А Половинкин-второй не просто велел вносить и раскладывать горячее и наливать гостям побольше вина, но и сопроводил свои приказания следующими словами:

— Этих барашков выращивал мой лучший друг Резо. Он ухаживал за ними, как за собственными детьми, собственноручно поил молоком, держат у себя в доме, вывозил выгуливать на поляну у самой границы снегов. Он сам их привез несколько дней назад, сам же их и зарезал. Вот он сидит, мой друг Резо. Резо! Встань, пожалуйста, я хочу чтобы мои дорогие гости узнали — кто мой лучший друг!

Из-за стола поднялся большой и лысый человек с таким печальным, словно перевернутым лицом, что Половинкин-первый сразу подумал: да, действительно барашки были для Резо словно собственные дети, Резо никак не отойдет от детоубийства, горе его велико и неизбывно.

Тут Половинкин-второй попробовал мясо, закатил глаза к потолку, после чего, приложив руки к груди, поклонился Резо, также ответившему ему поклоном. Потом Половинкин-второй отпил глоток вина, промокнул губы салфеткой и, прервав стук вилок и ножей, продолжил свой рассказ:

«Первым делом я проверил дверь и убедился, что открыть ее изнутри нет никакой возможности. Потом я отдернул занавеску окна и увидел, что окно забрано толстой решеткой, выходит в узкий двор, а в доме напротив, в точно таком же окне, за точно такой же решеткой, стоит какой-то голый человек, весь в синяках, с порванной губой, а по лицу его текут слезы. Я провел рукой по глазам, обнаружил, что они мокры, что слезы и на моих щеках, и заметил, что голый человек напротив в точности повторяет мои движения: за окном, на стене дома, было укреплено зеркало.

В раздражении и злости я задернул занавеску и собрался было улечься на циновку, чтобы сном подкрепить свои силы, но услышал глухой голос: «Эй, мужик! Ты нас слышишь? Мужик! Мужик!» Я попытался понять: откуда идет этот голос, такой трагический и страдающий, и наконец понял — снизу!

Я приподнял циновку и обнаружил, что в полу имеется небольшое отверстие, соединяющее комнату, в которой я находился, с тем помещением, которое я принял за загон для скота. В этом помещении плечо к плечу стояли голые мужики. Их лица были обращены ко мне, глаза полны печали, губы сжаты в отчаянии. Один из них, по-видимому — старшина, с сединой на висках, меня и звал.

— Как ты сюда попал, мужик? — спросил старшина, а когда услышал мой сбивчивый рассказ, горестно покивал лысеющей головой и отметил, что и все они попали сюда после авиакатастроф или кораблекрушений, жили у моей голой бабы на положении рабов: работали в поле, выполняли работу по дому, участвовали в воскресных гладиаторских боях на потеху собиравшимся другим голым бабам, у которых были свои мужики, которые тоже работали в поле, выполняли работу по дому и тоже участвовали в гладиаторских боях. А еще надо было трахать своих хозяек, подруг их и знакомых, а тех, у кого не стоял или стоял плохо, переводили на более тяжелую работу — например, на работу в каменоломнях, а потом и вовсе забивали палками и сжирали на коллективных трапезах или, кастрировав, превращали в уборщиков улиц или чистильщиков уличных сортиров. И ни у кого не было никакого шанса выбраться из этого ада!

Я хотел было задать кое-какие вопросы, но моя голая баба услышала наш разговор. Зажегся свет, раздалась грубая брань, засвистела плетка. Один из стоявших в загоне после пришедшегося ему по плечам удара не поклонился с благодарностью, как требовалось, а осклабился. Его тут же выволокли из загона, и откуда-то взявшиеся другие голые бабы начали его нещадно избивать. Они били его, пока не запыхались сами, а потом бросили умирать. Никто из мужиков не проронил ни слова, молчал и я. А потом тихо вернул на место циновку и размышляя — что мне делать? — затих.

Разбудили меня грубыми толчками. Надо мной стояла моя голая баба. Она надела на меня ошейник и начала нещадно дергать за поводок. Выйдя на улицу, встреченные неистовым улюлюканием, мы оказались во главе настоящей процессии, которая двинулась по улицам города под звуки тимпанов и дудок. Все радовались так, словно у этих голых баб был национальный праздник.

Мы вышли на небольшую площадь перед домом с колоннами, над которым развевался розово-золотой флаг с длинными голубыми лентами. Сопровождавшие нас другие голые бабы отстали, а моя начала сильнее дергать за поводок, стала резче пинать меня ногой и грубее меня ругать. Возле колонн прохаживалась крупная баба с резиновой дубинкой. Я сначала подумал, что это та самая, что вчера приезжала в пустыню, где шла разборка — кому мне принадлежать? — но после того, как мы вошли в этот дом с колоннами, оказалось, что все другие бабы там ходят с таким понтом, словно они не голые бабы, а, понимаешь, таможенники.

Меня ввели в небольшую залу на втором этаже. Голые бабы расположились вдоль стен, в глубине, на возвышении стояло нечто забранное балдахином, скорее всего — кресло председательницы над этими голыми бабами, мэрши или царицы. Моя голая баба в этом доме заискивающе улыбалась, но прочие ее вниманием не удостаивали, а перебрасывались короткими, рубленными фразами на совершенно непонятном мне языке. Увидев, что на нее никто внимания не обращает, моя голая баба решила выместить свою спесь на моей спине и начала нещадно стегать меня плеткой, после чего толкнула вперед и заставила опуститься на колени посередине зала, на маленьком и пыльном, драном и старом коврике. Она еще и ударила меня пяткой по затылку, заставив голову пригнуть так, чтобы перед моим взором ничего, кроме узоров этого коврика, не было.

Воцарилась тишина. Одна из баб произнесла какую-то речь, после которой раздались жидкие аплодисменты. После выступила другая, которую освистали. Третьей вообще не дали говорить. «Все как у людей!» — подумал я, но тут из-за балдахина раздался чей-то натужный кашель. Моя баба подскочила ко мне, схватила за поводок и, подтащив вплотную к креслу, отступила на свое место.

Я был распластан на ведущих к креслу ступенях. Все происходящее со мной виделось мне, как сон, как дурной сон. «Такого быть не может! — думал я. — Я же нормальный мужик, живу в нормальной стране, все у меня по понятиям, со всеми у меня порядок, базара нет никакого, а тут хер знает что, хер знает кто и зачем!» Мне так захотелось проснуться, что я зажмурился, но, открыв глаза, увидел вылезшую из-под балдахина мужскую ногу. Мозоли, грибок, венозный узор, искривленные неудобной обувью пальцы. Все — как полагается. А помимо увиденного я услышал, что из-под балдахина доносится глухой, прокуренный голос: «Ближе, ближе!» Я подполз ближе, просунул голову под балдахин, посмотрел наверх: в кресле сидел обыкновенный мордатый мужик с красным алкашеским носом, с обрюзгшим телом, седым пухом, обрамляющим висящий между ног внушительный член. «Ну что, попался?» — спросил меня этот мужик, назвал по имени, и тогда я узнал его: это был библиотекарь с той самой зоны, где я мотал свой срок, проныра и хитрован».