Дмитрий Стахов - Сон в начале века

— Грохнули твоего Кохакидзе!

Половинкин аж подпрыгнул! Значит все-таки есть справедливость, значит все-таки Бог видит зло на земле и никакое зло не оставляет безнаказанным! Но тут же Половинкину стало стыдно своей радости. Он вспомнил разговор со священником, после похорон своей тетки, женщины злой, скупой и мстительной, которая своих детей держала голодными, сама же ходила в шелках и бархате, украшала шею жемчугами, мочки ушей — бриллиантами, которая пила сладко и ела вкусно со своими любовниками, а дети просили кусочек и даже кусочка не получали. Не только детям ее собственным, но и людям, удаленным от нее по родству, доставались лишь злоба, злословие и прочие гадости, а Половинкина тетка обвиняла в том, что, сажая к себе на колени племянницу, Половинкин испытывает чувства совсем не родственные. Что млеет и томится, что племянницу уже давно развратил. Или распускала слухи, будто Абуянчикова не мать семейства и достойная женщина, а последняя блядь и специально вызывает сантехников по несколько раз в неделю, чтобы с этими сантехниками предаваться блуду, а потому еще, что она не просто блядь, а блядь, которую привлекает запах канализации и грязи. И Половинкин сказал попу, что сам он считает, что этой его тетке воздалось по заслугам, что Бог прибрал ее к себе не зря, что зло не должно оставаться безнаказанным.

Священник ответил не сразу: он с аппетитом, но и с достоинством, неторопливо и размеренно, закусил выпитое, тщательно вытер усы и бороду салфеткой, кашлянул и лишь потом укорил Половинкина в том, что Половинкин, как впрочем и подавляющее большинство прочих людей, по сути исповедует принципы Ветхого Завета, а не Завета Нового и ко всему происходящему вокруг относится совершенно не по-христиански, а исходя из иудейских принципов и законов типа «око за око, зуб за зуб».

— Прощать следует врагов наших и тогда простится нам и спасение нам даруется! — сказал священник и взглядом показал Половинкину, что пора налить еще по одной. — Вы все мстить собираетесь, а вам самим по вашим грехам, быть может, так же, если не более, должно воздаться. Но Господь видит грехи, он не по грехам судит, а по милосердию своему!

И Половинкин тогда устыдился, как устыдился и этим утром, ибо у Кохакидзе наверняка была жена, были детки, по нему плакали и рыдали люди его любящие, которые вовсе не подозревали, что такое этот Кохакидзе, какая он был подлая тварь. И устыдившийся Половинкин собрался было о своем прощении и милосердии сказать Абуянчиковой, но та из комнаты давно вышла и уже чем-то гремела на кухне.

Он вышел на кухню, где Абуянчикова нарезала хлеб, увидел, как на сковороде подпрыгивают сосиски.

— Позавтракаем? — глотая слюну спросил Половинкин.

— Денег в доме больше нет, сосиски мать принесла, только детям, — Абуянчикова положила хлеб в хлебницу. — Если сегодня ничего не принесешь, лучше не приходи!

— Погоди! — Половинкин хлопнул себя по лбу. — Я же вчера коробочку принес, такую, ленточкой перевязанную. Где она? Может, в ней?

— Ничего не знаю! На, одну сосиску тебе даю!

И Половинкин, в совершеннейшем отупении проглотив тоненькую и безвкусную сосиску, понял, что говорить с Абуянчиковой не имеет смысла, что она не захочет слушать рассуждений о милосердии, прощении, грехе и воздаянии за грех. Вытирая губы тыльной стороной ладони, Половинкин даже подумал, что никому эти рассуждения не интересны, а интересны сами грехи да воздаяния. То есть — не слова интересны людям, а дела.

И Половинкин, не умываясь, не причесываясь, натянул на себя штаны, рубаху, надвинул на затылок потертую бейсболку лос-анджелесских озерчан, обулся в старые кроссовки и, ни слова не говоря Абуянчиковой, вышел из квартиры. Его путь лежал к тому перекрестку, который уже давно был биржей грузчиков, туда, где он как-то познакомился с бедолагой. Но оказалось, что Половинкин проспал, — уже всех грузчиков разобрали, везде шла погрузка-разгрузка, поднятие-опускание, а у Половинкина-первого только бурлила от отчаяния кровь да закипал от безысходности разум. И стоя на перекрестке, Половинкин ощутил абсолютную пустоту, случайность, бессмысленность всего, что его окружало. И ощущение это было настолько сильным, что он чуть было не задохнулся, чуть было не упал на колени и не ткнулся лбом в грязный асфальт. «Далее так невозможно! — подумал Половинкин. — Более я этого не вынесу!»

И тут Половинкин прямиком отправился к располагавшемуся неподалеку ресторанчику, дабы учинить там дебош, а потом оказаться арестованным. Половинкин толкнул дверь ресторанчика, и прямо на него налетел какой-то человек в одежде цвета хаки и со скрытым маской-шапочкой лицом, сбил с ног и бросился дальше, вон из ресторана, а когда Половинкин, матерясь сквозь зубы, поднялся, то увидел, что в ресторане только что произошла кровавейшая разборка, что посреди зала лежит попавший под шальную пулю официант, пытавшийся защититься надраенным подносом, но так и упавший, так и лежащий с этим, пробитым пулями подносом на груди, что по ресторану разбросаны тела троих одинаковых молодых людей, явно телохранителей, а еще на ресторанном полу покоится тело человека очень благообразной наружности, лысоватого, с таким тщанием и умением прошитого очередями из автомата, что кишки вывалились наружу, а он, пытаясь вернуть кишки на место пальцами в перстнях, так и умер, несчастный, а еще на полу валяются автоматы, пистолеты и тротиловые шашки с горящими бикфордовыми шнурами. И тут Половинкин понял, что надо бежать, бежать как можно скорее!

Он бросился сначала в одну сторону, потом в другую, одним словом — заметался, задергался, немногочисленные прохожие сумели разглядеть Половинкина более чем внимательно, а приближающиеся на раздолбанном патрульном автомобиле милиционеры, которых оторвали от собирания дани с кавказцев-торговцев и которым ехать на мокруху было совершенно в лом, сразу увидели Половинкина и сразу решили, что этот малый и есть киллер, исполнитель приговоров мафии, убийца лучших представителей молодой русской буржуазии, а также нарождающегося среднего класса, за который милиционеры были — а то как же! — горой. И поэтому милиционеры вытащили свои тела из патрульного автомобиля, вслед за телами — автоматы Калашникова с укороченным стволом, навели их на Половинкина и, для проформы крикнув: «Стоять! Бля! Сука! Бля! Стоять!», открыли ураганный огонь.

Тут началось нечто ужасное. Пули свистели. Стекла звенели. Сраженные пулями доблестных милиционеров падали немногочисленные прохожие, валились на землю выведенные на прогулку собаки и вышедшие на нее самостоятельно дворовые кошки и коты. А еще долбанули тротиловые шашки в ресторане, ресторанная дверь слетела с петель, раскрутилась и, словно коса, уделала милиционеров всех до одного, но Половинкин этого великолепия уже не видел.