Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Когда все было кончено, я смог наскоро перекусить и выпить горячего чаю. Но и эту скромную трапезу мне пришлось скомкать, ибо блондинка торопила и подгоняла, нервно повторяя одно и то же: «Сейчас сюда приедет Ахмад, сейчас сюда приедет Ахмад!»

Я поинтересовался — кто этот Ахмад, и блондинка сказала, что Ахмад самый большой любитель блондинок в этих горах, что недавно в одном городе на море он устроил драку в ресторане, где он и его люди, часть из которых были только что нами убиты, избили некоего молодого человека, а потом изнасиловали его девушку, красивую блондинку. И я понял, что случай вывел меня на обидчиков моего братишки и его любимой, а, следовательно, и на моих обидчиков. И я перезарядил автомат, чтобы встретить Ахмада во всеоружии, но блондинка-невольница сказала мне, что она, как отличник боевой подготовки, прекрасно управляет вертолетом, что — более того — вертолет, на котором был привезен груз героина, ее вертолет, что на этом вертолете ее и захватили в плен, когда она прилетела из расположения части в дружественный аул за местным напитком «арак» для офицеров, молодых и неопытных.

И тогда мы с ней бросились к вертолету, она завела вертолетный двигатель, мы взмыли ввысь, и тут я увидел огни летевших к поместью машин. Вертолетчица зашла на цель, я изготовился к стрельбе и раздолбал из гранатомета все машины и машину Ахмада вместе с самим Ахмадом и его друзьями и родственниками в говенные крошки, расхерачил все напрочь, после чего мы вернулись к поместью, я спрыгнул на землю, прицепил к крюку гору героина и тогда мы улетели окончательно, прочь, прочь, прочь!»

Несколько минут после окончания рассказа все находившиеся в парилке молчали, переглядывались и похмыкивали. Первым решился на вопрос бедолага, которого давно обработал вызванный врач и которого под белы руки ввели где-то к середине рассказа Половинкина-второго.

— Ну и как вертолетчица? — спросил бедолага, поправляя повязку на лбу. — Ты ей... этого, как его, ну, одним словом, а?

Все рассмеялись. Громче всех смеялся Половинкин-второй, который, отсмеявшись, честно признался, что они, стоило блондинке посадить вертолет в прибрежной зоне, метнулись друг к другу и сплелись и предались любовным занятиям, и оба испытали огромное блаженство.

Половинкин-второй, предвосхищая другие возможные вопросы, сказал, что героин был им обменен на питание для детских домов и пособия для малоимущих, но весь героин ушел дальше на Запад, а ведь был предназначен для нашей молодежи, для которой он построил часовню и ночной клуб с варьете, бильярдом и боулингом.

Половинкин-первый был, пожалуй, очарован рассказом больше других. В рассказе ему, конечно, понравились достоверные детали и меткие наблюдения, но главное было в том, что даже судьба и случай выступали на стороне Половинкина-второго. Все один за другим выходили из парилки, а Половинкин-первый по-прежнему сидел на своем месте, низко склонив голову, с выражением горькой печали на лице. Только раз судьба и случай были на его стороне: когда он встретил Абуянчикову, встретил и защитил, полюбил и познал. Но больше никогда, нигде случай ему не помогал, ему не способствовал, и Половинкин чувствовал себя обделенным.

Ужин, устроенный Половинкиным-вторым для своих гостей, был просто великолепен. Его простота была такова, что являла собой верх изысканности: большие серебряные блюда с отварной осетриной, овальные ведерки с зернистой икрой, рассыпчатый картофель, сливочное, чуть прослезившееся, масло, хорошо охлажденная водка, клюквенный сок со льдом, свежий ароматный черный хлеб под огурчики-корнюшоны и нежнейший белый — под икорку. Все просто упивались и объедались, Половинкин-первый, оказавшийся за столом рядом с бедолагой, методично выскребывал ложкой одно ведерко за другим, опрокидывал в себя одну рюмку за другой. Столь явная резвость не скрылась от внимания Половинкина-второго, который предложил однофамильцу выпить на брудершафт. Что и было исполнено к обоюдному и всех гостей удовольствию. После чего Половинкин-второй постучал серебряной вилкой по своему бокалу и попросил тишины.

— Я хотел рассказать вам еще одну историю — она случилась почти сразу после той, о которой я поведал вам в парилке. Если я не помешаю рассказом отдавать должное яствам и...

Закончить Половинкину-второму не дали.

— Просим, просим, просим! — закричали все, и Половинкин-второй начал свой очередной рассказ.

«Когда освятили часовню, а в варьете начались регулярные гастроли столичных звезд, все поняли — я действительно крепко стою, правильно хожу, имею масть. Поэтому для меня не стало сюрпризом, когда братишка однажды вошел в мой кабинет и передал, что очень серьезные люди хотели бы со мной поговорить о серьезном же деле. Я сказал братишке, чтобы серьезные люди вошли. Дело было на сто миллионов: уважаемые люди с севера не хотели отдавать долг также уважаемым людям с юга и нужен был кто-то, кто поедет на север, там помаракует, рассудит, разберется. Таким предложением я был, не скрою, польщен, но и озабочен: ведь мне предстояло вновь отправляться в путь, вновь подвергаться испытаниям и опасностям, а дома оставался братишка с молодой женой на сносях, больная мать, больной отец, сестра, которая могла заболеть в любой момент. Мне надо было заботиться о своих близких, а предстояло ехать куда-то на север, в туман и мглу.

Но я поехал и пересек все пространство страны на самолете и оказался в поместье одного человека, который был главным над людьми севера и ждал меня, чтобы посмотреть мне в глаза и понять насколько серьезны люди юга. Мне говорили, что у этого человека много всего, но такого богатства я не ожидал: мрамор, золото, бронза, малахит, ценные породы дерева. Мне пришлось разрешить несколько раз себя обыскать и, когда охрана сказала: «Входи!», я толкнул большую стеклянную дверь и оказался в настоящем лесу. Это был самый большой зимний сад в мире! Высоченные деревья устремляли свои стволы ввысь, изумрудная трава стлалась под ноги, журчали меж камней ручьи, разливались озера, шумели водопады, пели неведомые птицы. Я шел по лесу и временами выкрикивал: «Ау!», и мне никто не отвечал, а по мере моего движения вглубь леса лес становился все более и более дремуч и темен, и даже какие-то хищные животные кровожадно и злобно рычали то тут, то там, а какие-то травоядные жалобно хрипели и стонали, и я уже подумывал развести костер, пожарить каких-то кореньев, заморить червячка, уже собирался встретить ночь, ибо этот зимний сад был устроен так хитро, что в нем день начинал клониться к вечеру, как на мое очередное «ау!» откликнулись: «Сюда! Сюда!»