Дмитрий Стахов - Сон в начале века

А что, собственно, было колебаться? Во-первых, если сводить счеты с жизнью, то бедолаге такая конечная бухгалтерия была привычна. Он не раз и не два замышлял самоубийство, не раз и не два совершал попытки. Он резал вены, пил снотворное, вешался, даже стрелялся, но каждый раз все получалось наперекосяк. Руки его были в шрамах, на шее красовалась странгуляционная борозда, которая никак не хотела проходить, и поэтому бедолага всегда носил красный платочек, полупират-полупионер-полурокер. Глаза бедолаги от смертоубийственных доз снотворного, способных каждая навечно усыпить с десяток вполне здоровых людей, приобрели тяжелую поволоку, а временами левый глаз закатывался куда-то к виску, и тогда бедолага видел только правую половину не желавшего отпускать его мира.

Мир держал его крепко. Так, когда он однажды прицеливался себе в сердце из купленного специально для этой цели пистолета, прямо у него под окнами началась перестрелка двух бандитских компаний, и рука его дрогнула, и пуля пошла по ребрам, а не сквозь них, мимо сердца, а не в него, и все получалась так бестолково, что даже не надо было вызывать врача: сам перебинтовался, стянулся плотной майкой, а потом вышел выкинуть пистолет в Яузу, да попал на второе действие перестрелки и чуть было не разрядил обойму в какого-то сутулого, что сидел у мусорных баков с автоматом и шипел на бедолагу: «Пшел-бля-мужик-бля!», а если бы разрядил, то скорее от обиды за «мужика» или от обиды более широкого профиля, обиды на жизнь. Хотя — что на нее обижаться?

Во-вторых же, ничего хорошего настоящее не предвещало. Ничем хорошим настоящее не было беременно, в нем, в той его пограничной части, что где-то там переходила в будущее, становилось все хуже. Бедолаге было невмоготу. Его тошнило от проживания. Он не помнил себя ни в каком другом состоянии, кроме того, в котором пребывал. Откуда он появился в этой маленькой квартире? Кем он был до того, как стал бедолагой? Он вроде бы знал ответы на эти вопросы, но проще, привычнее ему было жить так, словно он ни одного ответа не знал. Он жил здесь и сейчас, а такое житие приносило не избавление от мук, а их умножение.

Бедолага снял покрывавшее банку со скорпионами стекло. Вот сейчас он даст им свою руку. Руку — вместо тараканов. Они разозлятся и ужалят. Сначала один, потом другой, или оба сразу, вместе. Рука почти достигла скорпионьего мира, но тут раздался звонок.

Бедолага подошел к двери. «Кто?» — спросил он. «Я привез ваш подарок! Вы забыли в машине подарок моего хозяина!» — сказали за дверью. Бедолага открыл: на пороге стоял шофер Половинкина-второго, начищенные ботинки сверкали, сверкал и козырек снятой и лежащей на сгибе локтя фуражки. Бедолага даже зажмурился.

Половинкин-первый провел ночь на диванчике в прихожей. Со своими детьми и с матерью своих детей Абуянчиковой Половинкин жил в большой квартире, в центре города, в старом большом доме. Квартира была единственным его богатством, тем богатством, на которое уже не раз и не два зарились разные скороспелые богачи.

Квартира же была получена Половинкиным с помощью начальника, которого он прежде возил на персоналке. Начальнику Половинкин нравился: молчаливый, исполнительный, аккуратный, надо было приехать в пять утра, приезжал в пять утра, надо было подождать в машине часа два-три, да еще поздно вечером, да на глухой улочке, пока начальник впаривал хорошенькой бабочке-однодневке, ждал, и ждал без лишних вопросов, не курил, не пил, да и начальниковой семье был по душе, дочка даже считала Половинкина красавцем, часто просила отца, чтобы Половинкин ее отвез туда, сюда, оттуда бы забрал, в такое-то место подкинул, жена была более строга, но позволяла Половинкину нести сумки с покупками, позволяла заносить сумки в квартиру, сажала Половинкина на кухне в уголок и приказывала домработнице Половинкина покормить. Половинкин ел начальникову еду даже тогда, когда был сыт, и не из-за жлобства или холопства, а из-за деликатной боязни обидеть отказом. Да и потом — что для такого здоровяка еще одна тарелка супца, котлетка или кусок мясца с гарнирчиком да компотик?!

И добрый начальник как-то зашел в дом к Половинкину. Ну, в подъезде воняло, ну, лифт не работал, ну, на подоконнике окна между этажами спал местный дурачок-алкоголик, ну, дверь в квартиру плохо открывалась, а закрывалась еще хуже. Так это были мелочи. Вот в квартире Половинкина была тоска: сам, Абуянчикова, дети, во множестве носившиеся друг за другом, теснота, глухая теща, толстая сестра тещи, тесть в галифе и застиранной майке с кроссвордом перед кричащим про футбол телевизором. И начальник расстроился, а расстроившись, нашел хороший дом, коммуналку в этом доме, позаботился чтобы всех выселили-расселили, помог с ремонтом, с переездом, а тещу с тестем и сестрой тещи оставил в их старой квартире.

И вот Половинкин проснулся в прихожей! Как болела шея, как ныли конечности! Половинкин медленно распрямился, опустил ноги на пол, руки закинул за голову, потянулся и вспомнил, что не пустила Абуянчикова к себе потому, что пахло от него настоящими французскими духами: бывшая жена заместителя начальника политчасти столовой, приглашая на небольшую романтическую прогулку по окружавшему дом парку, поправила ворот половинкинской рубашки своей надушенной рукой. Ноздри же Абуянчиковой возмущенно затрепетали, лишь Половинкин появился в дверях, и она отказала мужу в супружеском ложе.

Половинкин понял, что в квартире никого больше нет. Да, собственно, и кто мог в ней быть, если Абуянчикова отвела младшую в садик, близнецы сидели в школе, старшая занималась в колледже государственной службы? И Половинкин подумал, что не нужна ему, конечно, бывшая жена заместителя начальника политчасти столовой, как не нужен и ее зятек, с его неправедно нажитым богатством. И еще подумал, что был неправ, ибо, позволив мусолить свой воротник, он проявил преступное пренебрежение своими семейными интересами. Ведь Абуянчикова была ранима, а он купился на вкусное угощение, на выпивку, да — что греха таить! — на возможное возобновление удовольствий с насквозь развращенной женщиной, которой была и оставалась бывшая жена заместителя начальника политчасти столовой. Но тут Половинкин вспомнил про подарок, который был вчера вручен ему Половинкиным-вторым.

Где увесистая картонная коробка в красивой оберточной бумаге, где она? Вот какая мысль застучала в голове Половинкина-первого, он вскочил с диванчика, зарыскал сначала по прихожей, потом по спальне — Абуянчикова упреком оставила на неубранной постели бюстгальтер, — потом сыпанулся в детскую. И там, в комнате близнецов, он увидел распотрошенную коробку, скомканную бумагу, которая была внутри коробки и облегала что-то, что-то предохраняла от сотрясения и поломки. Но — что? Что ему, Половинкину, подарили? Об этом думал он, медленно убирая с пола пустую коробку, медленно же одеваясь и медленными глотками вливая в себя еле теплый чай. А ему так давно не дарили подарков! И еще он с печалью и досадой подумал, что воспользоваться приглашением Половинкина-второго он не сможет, ибо не знал где Половинкин-второй живет, не знал, как к нему проехать, как его найти. И так грустно, так задумчиво стало Половинкину-первому...